Орфей
После, шафранным плащом облаченный, по бездне воздушнойВновь отлетел Гименей, к брегам отдаленным киконовМчится – его не к добру призывает там голос Орфея.Все-таки бог прилетел; но с собой ни торжественных гимновОн не принес, ни ликующих лиц, ни счастливых предвестий.Даже и светоч в руке Гименея трещит лишь и дымомЕдким чадит и, колеблясь, никак разгореться не может.Но тяжелей был исход, чем начало. Жена молодая,В сопровожденье наяд по зеленому лугу блуждая, —Мертвою пала, в пяту уязвленная зубом змеиным.Вещий родопский певец, обращаясь к Всевышним, супругуДолго оплакивал. Он обратиться пытался и к теням,К Стиксу дерзнул он сойти, Тенарийскую щель миновал он,Сонмы бесплотных теней, замогильные призраки мертвых,И к Персефоне проник и к тому, кто в безрадостном царствеСамодержавен, и так, для запева ударив по струнам,Молвил: «О вы, божества, чья вовек под землею обитель,Здесь, где окажемся все, сотворенные смертными! ЕслиМожно, отбросив речей извороты лукавых, сказать вамПравду, дозвольте. Сюда я сошел не с тем, чтобы мрачныйТартар увидеть, не с тем, чтоб чудовищу, внуку Медузы,Шею тройную связать, с головами, где вьются гадюки.Ради супруги пришел. Стопою придавлена, в жилыЯд ей змея излила и похитила юные годы.Горе хотел я стерпеть. Старался, но побежден былБогом Любви: хорошо он в пределах известен наземных, —Столь же ль и здесь – не скажу; уповаю, однако, что столь же.Если не лжива молва о былом похищенье, – вас тожеСоединила Любовь! Сей ужаса полной юдолью,Хаоса бездной молю и безмолвьем пустынного царства:Вновь Эвридики моей заплетите короткую участь!Все мы у вас должники; помедлив недолгое время,Раньше ли, позже ли – все в приют поспешаем единый.Все мы стремимся сюда, здесь дом наш последний; вы двоеРода людского отсель управляете царством обширным.Так и она: лишь ее положенные годы созреют,Будет под властью у вас: возвращенья прошу лишь на время.Если же милость судеб в жене мне откажет, отсюдаПусть я и сам не уйду: порадуйтесь смерти обоих».Внемля, как он говорит, как струны в согласии зыблет,Души бескровные слез проливали потоки. Сам ТанталТщетно воды не ловил. Колесо Иксионово стало.Птицы печень клевать перестали; Белиды на урныОблокотились; и сам, о Сизиф, ты уселся на камень!Стали тогда Эвменид, побежденных пеньем, ланитыВлажны впервые от слез, – и уже ни царица-супруга,Ни властелин преисподних мольбы не исполнить не могут.Вот Эвридику зовут; меж недавних теней пребывала,А выступала едва замедленным раною шагом.Принял родопский герой нераздельно жену и условье:Не обращать своих взоров назад, доколе не выйдетОн из Авернских долин, – иль отымется дар обретенный.
Вот уж в молчанье немом по наклонной взбираются обаТемной тропинке, крутой, густою укутанной мглою.И уже были они от границы земной недалеко, —Но, убоясь, чтоб она не отстала, и в жажде увидеть,Полный любви, он взор обратил, и супруга – исчезла!Руки простер он вперед, объятья взаимного ищет,Но понапрасну – одно дуновенье хватает несчастный.Смерть вторично познав, не пеняла она на супруга.Да и на что ей пенять? Иль разве на то, что любима?Голос последним «прости» прозвучал, но почти не достиг онСлуха его; и она воротилась в обитель умерших.Смертью двойною жены Орфей поражен был, – как древлеТот, устрашившийся пса с головами тремя, из которыхСредняя с цепью была, и не раньше со страхом расстался,Нежель с природой своей, – обратилася плоть его в камень!Или как оный Олен, на себя преступленье навлекший,Сам пожелавший вины; о Летея несчастная, слишкомТы доверяла красе: приникавшие прежде друг к другуГруди – утесы теперь, опорой им влажная Ида.Он умолял и вотще переплыть порывался обратно, —Лодочник не разрешил; однако семь дней неотступно,Грязью покрыт, он на бреге сидел без Церерина дара.Горем, страданьем души и слезами несчастный питался.И, бессердечьем богов попрекая подземных, ушел онВ горы Родопы, на Гем, поражаемый северным ветром.Вот созвездием Рыб морских заключившийся третийГод уж Титан завершил, а Орфей избегал неуклонноЖенской любви. Оттого ль, что к ней он желанье утратилИли же верность хранил – но во многих пылала охотаСоединиться с певцом, и отвергнутых много страдало.Стал он виной, что за ним и народы фракийские тоже,Перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство,Краткую жизни весну, первины цветов обрывают.
Кипарис
Некий был холм, на холме было ровное плоское место;Все зеленело оно, муравою покрытое. ТениНе было вовсе на нем. Но только лишь сел на пригорокБогорожденный певец и ударил в звонкие струны,Тень в то место пришла: там Хаонии дерево было,Роща сестер Гелиад, и дуб, вознесшийся в небо;Мягкие липы пришли, безбрачные лавры и буки,Ломкий пришел и орех, и ясень, пригодный для копий,Несуковатая ель, под плодами пригнувшийся илик,И благородный платан, и клен с переменной окраской;Лотос пришел водяной и по рекам растущие ивы,Букс, зеленый всегда, тамариск с тончайшей листвою;Мирта двухцветная там, в плодах голубых лавровишня;С цепкой стопою плющи, появились вы тоже, а с вамиИ винограда лоза, и лозой оплетенные вязы;Падубы, пихта, а там и кусты земляничника с грузомАлых плодов, и награда побед – гибколистная пальма;С кроной торчащей пришли подобравшие волосы сосны, —Любит их Матерь богов, ибо некогда Аттис Кибелин,Мужем здесь быть перестав, в стволе заключился сосновом.В этом же сомнище был кипарис, похожий на мету,Деревом стал он, но мальчиком был в то время, любимцемБога, что лука струной и струной управляет кифары.Жил на картийских брегах, посвященный тамошним нимфам,Ростом огромный олень; широко разветвляясь рогами,Голову сам он себе глубокой окутывал тенью.Златом сияли рога. К плечам опускалось, свисаяС шеи точеной его, ожерелье камней самоцветных.А надо лбом его шар колебался серебряный, тонкимБыл он привязан ремнем. Сверкали в ушах у оленяОколо впадин висков медяные парные серьги.Страха не зная, олень, от обычной свободен боязни,Часто, ничуть не дичась, и в дома заходил, и для ласкиШею свою подставлял без отказа руке незнакомой.Боле, однако, всего, о прекраснейший в племени Кеи,Был он любезен тебе, Кипарис. Водил ты оленяНа молодые луга и к прозрачной источника влаге.То оплетал ты цветами рога у животного или,Всадником на спину сев, туда и сюда направляяНежные зверя уста пурпурной уздой, забавлялся.Знойный был день и полуденный час; от горячего солнцаГнутые грозно клешни раскалились набрежного Рака,Раз, притомившись, лег на лужайку со свежей травоюЧудный олень и в древесной тени наслаждался прохладой.Неосторожно в тот миг Кипарис проколол его острымДротом; и, видя, что тот умирает от раны жестокой,Сам умереть порешил. О, каких приводить утешенийФеб не старался! Чтоб он не слишком скорбел об утрате,Увещевал, – Кипарис все стонет! И в дар он последнийМолит у Вышних – чтоб мог проплакать он целую вечность.Вот уже кровь у него от безмерного плача иссякла,Начали члены его становиться зелеными; вскореВолосы, вкруг белоснежного лба ниспадавшие прежде,Начали прямо торчать и, сделавшись жесткими, сталиВ звездное небо смотреть своею вершиною тонкой.И застонал опечаленный бог. «Ты, оплаканный нами,Будешь оплакивать всех и пребудешь с печальными!» – молвил.
Гиацинт
Так же тебя, Амиклид, Аполлон поселил бы в эфире,Если б туда поселить разрешили печальные судьбы.Выход дозволен иной – бессмертен ты стал. Лишь прогонитЗиму весна и Овен водянистую Рыбу заступит,Ты появляешься вновь, распускаясь на стебле зеленом.Более всех ты отцом был возлюблен моим. ПонапраснуЖдали владыку тогда – земли средоточие – Дельфы.Бог на Эвроте гостил в то время, в неукрепленнойСпарте. Ни стрелы уже у него не в почете, ни лира;Сам он себя позабыл; носить готов он тенетаИли придерживать псов, бродить по хребтам неприступнымЛовчим простым. Свой пыл питает привычкою долгой.Был в то время Титан в середине меж ночью грядущейИ отошедшей, – от них находясь в расстоянии равном.Скинули платье друзья и, масляным соком оливыЛоснясь, готовы уже состязаться в метании диска.Первый метнул, раскачав, по пространству воздушному круг свойФеб, и пред ним облака разделились от тяжести круга;Времени много спустя, упадает на твердую землюТяжесть, паденьем явив сочетанье искусства и силы.Неосторожный тогда, любимой игрой возбуждаем,Круг подобрать поспешил тенариец. Но вдруг содрогнулсяВоздух, и с крепкой земли диск прянул в лицо тебе прямо,О Гиацинт! Побледнели они одинаково оба —Отрок и бог. Он в объятия взял ослабевшее тело.Он согревает его, отирает плачевные раны,Тщится бегство души удержать, траву прилагая.Все понапрасну: ничем уж его исцелить невозможно.Так в орошенном саду фиалки, и мак, и лилея,Ежели их надломить, на стебле пожелтевшем оставшись,Вянут и долу свои отягченные головы клонят;Прямо держаться нет сил, и глядят они маковкой в землю.Так неподвижен и лик умирающий; силы лишившись,Шея, сама для себя тяжела, к плечу приклонилась.«Гибнешь, увы, Эбалид, обманутый юностью ранней! —Феб говорит. – Эта рана твоя – мое преступленье.Ты – моя скорбь, погублен ты мной; с моею десницейСмерть да свяжут твою: твоих похорон я виновник!В чем же, однако, вина? Так, значит, виной называтьсяМожет игра? Так может виной и любовь называться?О, если б жизнь за тебя мне отдать или жизни лишитьсяВместе с тобой! Но меня роковые связуют законы.Вечно ты будешь со мной, на устах незабывших пребудешь;Лиры ль коснется рука – о тебе запоют мои песни.Будешь ты – новый цветок – мои стоны являть начертаньем.После же время придет, и славный герой заключитсяВ тот же цветок, и прочтут лепестком сохраненное имя».Так говорят Аполлона уста, предрекая правдиво, —Кровь между тем, что разлившись вокруг, мураву запятнала,Кровью уже не была: блистательней червени тирскойВырос цветок. У него – вид лилии, если бы толькоНе был багрян у него лепесток, а у лилий – серебрян.Мало того Аполлону; он сам, в изъявленье почета,Стоны свои на цветке начертал: начертано «Ай, ай!»На лепестках у него, и явственны скорбные буквы.Спарте позора в том нет, что она родила Гиацинта;Чтут и доныне его; что ни год, по обычаю предковСлавят торжественно там Гиацинтии – праздник весенний.
Пигмалион
