— Это не мой щит. Впрочем, если вам уж так приспичило на него смотреть, то пожалуйста, хоть обсмотритесь. Только он у меня на спине, кому-то из вас придется меня объехать, мне здесь неудобно разворачиваться.
— Дайте слово, что не нападете ни на кого из нас, пока мы будем смотреть.
— Клянусь, — бросил Кретьен отрывисто, страстно мечтая их обоих придушить. — Надеюсь, что и у вас неплохо с рыцарской честью, и вы меня тоже в спину не ударите. Смотрите, только скорее, ради Христа. Раненый умирает.
Тот, что на темном коне, спешился и быстро, почти бегом, обошел Кретьенова скакуна. Морель волновался, переступал с ноги на ногу. От этих людей исходил какой-то непереносимый для коня запах тревоги, и он всхрапнул, желая не то потоптать чужака, не то от него шарахнуться. Оба человека были в закрытых шлемах, безликие железные лица. Голос из-под личины звучал чуть приглушенно:
— Рыцарь, где вы взяли этот щит?..
— О Бог ты мой, мальчик дал! Когда я его защищал от нечестивого… рыцаря (от одного из вас, а, ребята?), и по его же просьбе я оставил щит при себе. Если все ваши засады из-за щита, то заберите его, ради Христа. Только не стойте на пути.
Белый всадник снял шлем. Волосы, белые, как у самого Кретьена, как шерсть его высокого коня, серебристо блеснули в темноте. Если бы Кретьен видел чуть получше… Но так из бледного пятна, бывшего, по всей вероятости, лицом всадника, донесся голос:
— Вы можете ехать, сир.
Кретьен тронул коня, миновал копейщика, ежеминутно ожидая чего-то — может, удара копьем в спину — въехал на выгнутый деревянный мост. За неширокой речкой смутно светлели стены монастыря. Удара в спину не последовало.
…Монах-привратник, распахнув не створу ворот, а только маленькую, низкую дверь, протянул руки, чтобы принять раненого у всадника. Осторожно, стараясь не тряхнуть, Кретьен стал опускать Мелиаса, — но усталые руки подвели, он буквально уронил юношу на монаха, хорошо хоть, тот оказался сильным и быстро среагировал. Однако Мелиас от неожиданной встряски пришел в себя с совершенно замогильным стоном, разлепил глаза, из которых тут же засочились слезы боли. Увидев над собою белую, высокую фигуру монаха, он выдавил нечто вроде предсмертной улыбки мученика и выговорил:
— Выр-выр-выр…
— Что, сын мой?..
— Дыр… Ылы-лы… влау-ау.
— Говорите тише, я расслышу, — старец склонил ухо к самым губам мальчика, и по всей его повадке, по силе рук и уверенной позе Кретьен догадался, что тот некогда и сам был рыцарем. Мелиас прошептал, но на этот раз внятно, так что расслышал даже его спаситель:
— Ну… Вот… Сир Галахад… Довезли, слава Христу. Теперь и умереть можно, если Господу угодно…
С этими жизнеутверждающими словами он из последних сил — и откуда они только у раненых всегда берутся, эти последние силы! — выдернул из раны обломок копья. Кретьен успел только выругаться совершенно непривычным для себя образом, так что даже сам удивился — а Мелиас, испустив опять же из последних сил отчаянный вопль (те силы, с которыми он себя приканчивал, оказались, видно, предпоследними), лишился чувств. Кровь обильно хлынула из раны, пачкая рукава белоснежной рясы. Кретьен кубарем скатился с коня, запутавшись сразу в обоих стременах.
— Отец, скажите… Тут можно еще что-нибудь сделать?
— Такую рану я могу излечить недель за семь… С господней помощью, — спокойно ответствовал белый старик, невозмутимо перехватывая юношу поудобнее. — А теперь, сир рыцарь, помогите мне, зажмите края раны. В обители я ее промою и остановлю кровь, но его нужно быстро отнести внутрь…
Кретьен бросился к нему, стягивая прилипшие потные перчатки.
До кельи новопосвященного не донесли — кровь шла слишком сильно, его положили осматривать и перевязывать прямо на квадратном монастырском дворе. Еще один сердитый белоснежный старец промыл рану, и когда ее коснулась теплая вода, бедняга снова пришел в себя.
Глаза его, почти неосмысленные от боли, влажно мерцали в свете многочисленных свечей и светильников. Белые, смутные, сменяющие одна другую фигуры склонялись над ним, но среди них карий взгляд несчастного юноши высмотрел только одну знакомую. В черном, с белыми свисающими волосами.
— Господин мой… — не особо еще соображая, что с ним происходит, выговорил Мелиас, от дергающей боли трагически сводя русые брови. Похоже, он напрочь забыл, что сам выдернул обломок копья, да чего он только не забыл, сдается мне… — Мой сир Галахад, я… я разыщу вас, как только смогу си…деть в седле.
— Непременно, добрый сир Мелиас, — ответствовал Кретьен, изо всех сил сжимая сердце, в кровь кусая, как Этьен какой-нибудь, нижнюю губу. — А сейчас мне нужно ехать. И… Да исцелит вас Господь.
Он отошел в сторону, шатаясь от усталости. Надо бы здесь остаться, перекусить. Поспать. Сегодня выдался совсем безумный день, и Кретьен просто разбит.
Трясущимися пальцами отвязав от пояса фляжку, рыцарь отпил глоток — холодная вода из реки Луары слегка прояснила мысли. Первым делом надо закончить, что начал. О Мелиасе он позаботился, как смог; теперь следует позаботиться о мертвеце. Убитом рыцаре, которого пришлось бросить по дороге, привязанного к седлу. Потом — о Мореле, ему сегодня тоже пришлось несладко. И только после этого — позаботиться, наконец, о себе. Например, узнать у монахов, где он все-таки находится, и подумать об ужине и постели.
Белый монах без единого слова выпустил Кретьена наружу, безмолвно кивнул в ответ на его сообщение, что он вскоре вернется и привезет тело, требующее погребенья. Морель, умница, мирно пасся снаружи; подозвав коня, Кретьен поднялся в седло. Испанский скакун взглянул на него со столь ярко выраженным презрительным недоумением, что хозяину даже стало неудобно.
— Ну, Мавр, милый мой, — хозяин неуверенно потрепал животное по холке, чувствуя себя мелким взяточником и подлизой. — Это последнее дело на сегодня. Зато нас в кои-то веки ждет хороший ужин, а тебя даже почистят, наверное… Пошли, пошли. Долг перед мертвыми — долг каждого христианина. Кроме того, я ведь и шпорами могу. Ты их помнишь…
Морель помнил. Морель вздохнул. Морель пошел.
5
…Здесь была река. И совсем недалеко, справа, был мост. Выгнутый неширокий мостик, который он переходил не так давно.
…Но река осталась на месте, а мостик исчез. Ни слева его нет, ни справа, — да и леса такого на том берегу тоже, кажется, не было. Где-то Кретьен дал крюка, будь проклят неумеха, который на тридцать пятом году жизни не умеет определить, где право, где лево!.. Тридцать пять лет плутать, почти как евреи по пустыне, и так и не научиться понимать эту треклятую геометрию земную, лесную науку. Неужели придется перебираться вплавь?
…Нет, ее не переплыть. Кажется, река стала шире, и теперь катила свою ледяную воду неодолимым вихрем, шум ее, ровный и глубокий, сильный, как шум скачущего огромного войска, бился о Кретьенов слух. И непонятно, что случилось раньше — он узнал голос воды или все же, внезапно выйдя в прогалину меж деревьев, узнал темный берег на той стороне, полосу дерев — и над ними — ослепительно-белые стены.
Только средняя башня — темная. Потрясающе красивая, и над нею — белоснежный стяг. В темноте не разглядеть, что за знак на нем, но никто на свете лучше Кретьена не знал, что там за герб. Алый узкий крест.
…Они стояли на берегу, и на этот раз их было несколько. Может, семеро. Может, больше. Все белые, стройные, молчаливые. Волосы и лица их ярко сияли, и Кретьен почувствовал, что теплая влага, то и дело подступавшая изнутри весь сегодняшний день, наконец заливает ему глаза.
Он все-таки пришел.
Светила луна — где-то у Кретьена за спиной. А может, то светились стены. Или белый флаг. Или…
И полоса рассвета. С прошлого раза она стала ярче, теперь уже не зеленоватая, а слегка розово-золотая, будто из-за горизонта, из-за сияющих стен вот-вот готовы прорваться ослепительные лучи. Предвещающие рассвет самого светлого дня.
— Кто ты?..
Спросил один голос, перекрывающий шум воды, и этот голос был молодым и безумно знакомым. То, что билось в нем, звалось нетерпением, да — ожиданием, так окликают пришлеца из-за двери дома, где давно ждут желанного гостя. Не гостя — того, кто должен вернуться домой.
— Я…
Голос Кретьена показался ему самому хриплым и старым. Я их всех старее, подумал он с удивлением, но почти без боли, они меня старше, но старее — я. Он медлил с ответом, зная, что сказанное им останется истиной уже навсегда, и ответил наконец — это получилось легко, будто он не называл себя, не говорил имен, а просто выдохнул.
— Я рыцарь. Христианин.
— Чего ты здесь ищешь?..
— Святого Грааля. Сердца мира, Крови Истинной[24], которая искупила мир.
— Где твои спутники?
