— Где твои спутники?
Кретьен спешился. Скинул через голову теплый плащ, шагнул к самой воде, так что брызги летели на его кожаные чулки, река лизала носки сапог. И только тогда ответил, прижимая ладонь — белую, обнаженную, перчатки в крови Мелиаса остались где-то там, у монастырских малых врат — прижимая раскрытую ладонь к груди, напротив бьющегося, кажется, выросшего раз в десять, гулкого сердца:
— Они здесь.
— Тогда иди сюда, брат.
То, что с ним говорят на латыни, то, что на латыни давно уже отвечает он сам, Кретьен осознал как-то запоздало, и это вовсе не удивило его. Кажется, на свете не осталось ничего, что еще могло бы его удивить, но зато он мог обрадоваться.
Расседлал Мореля, положил седло на землю, хлопнул коня по потной черной спине.
— Ступай, малыш. Иди… к монахам.
Конь не хотел уходить, смотрел непонимающими глазами. Что, хозяин в самом деле решил его отослать?.. Его, с которым они не разлучались еще никогда?.. Может, хозяин просто считает, что Морель обиделся?.. Нет, нет, все в порядке, Кретьен, я тебя уже простил… Ничего, что ты меня не кормишь. Я тебя все равно люблю.
Кретьен взял двумя руками тыкавшуюся в него ласковую морду, поцеловал — в крутую горбинку, в твердую косточку посередине.
— Ступай, Морель. Правда. Ступай, уходи.
Показал для верности рукой — куда. Зачем-то перекрестил коня. Тот посмотрел еще недоуменно, но приказ есть приказ — у рыцаря с конем должно быть во всем согласие, иначе какая же они боевая единица?.. И Морель пошел, то и дело оглядываясь, треща ломаемыми ветками, как слон. (У слона нос как змея, и нет колен… И размножается он без плотской похоти, что с его стороны очень правильно… Ответь мне, слепой мудрец, что такое слон?)
— Прощай, коняга.
(-Прощай, человек — )
И человек, смаргивая редкие слезы, стал раздеваться. Перевязь с мечом. Да, она останется тут, на берегу, так надо. С собою не взять ничего. Нагим пришел я… Черное сюрко, черная рубашка, траур по Этьену. И меховая накидка тоже черная — вместо прежней, темно-синей, которая осталась в городе Жьен. Так, шпоры, их положить к мечу, на плащ. Теперь сапоги, чулки, нижние штаны. Все.
Нагой и содрогающийся, Кретьен постоял на берегу, вглядываясь в светлеющую далекую полосу, потом ступил наконец в воду. Лед охватил его ноги — по щиколотку, до колен, и выше, выше, по пояс. Течение неслось столь сильно, что сбивало с ног, и медлить более было нельзя. Перекрестившись — о, помоги мне, о, вода, очисти меня — он бросился в живую леденящую тьму, и на миг она накрыла его с головой.
А что же нам еще делать, христианин. Если ты поддашься, она поглотит тебя.
Лед и отчаяние охватили его, как цепкие руки необоримых течений, когда, пытаясь выплыть против урагана, против тока крови земной, он понял, что не доплывет.
Я больше не могу.
Плыви.
Я не могу. Я утонул. Как Этьен. Как Этьенет. Мне не выплыть.
Плыви.
Это конец, конец. Я знал, что никогда не переплыву этой реки.
Плыви.
У меня свело ногу. И сейчас сведет руку, правую, в нее словно вонзились сотни ледяных игл. Я кричу, но кругом вода, она заливается мне в рот, и в нос, заполняет голову — и делается совсем темно.
— Плыви, брат, — сказал Этьенет отчаянно — маленький, худой, светловолосый, в распахнутой на груди рубашке. Между ключиц свисает шнурок с ладанкой, Святая Земля. — Ален, миленький, пожалуйста, плыви. Ведь я так хочу за реку.
Кретьен почти увидел, как уходит наискось в темную глубину его собственное нагое беззащитное тело, влекомое могучими теченьями — белое сквозь черно-зеленую толщу воды… Кажется, это все.
Плыви, плыви, сынок, не останавливайся, — умоляюще сказала матушка, хрупкая Крошка Адель, прижимая лоскут с вышиваньем к груди. Вышивка — на белом ярко-алый крест.
Я слаб, я недостоин, я не могу. Конец.
— Плыви! Давай! — отчаянно крикнул Арно от кромки берега, — неужели ты оставишь меня стоять у воды, плыви же, крестоносец!..
Анри и Мари, взявшись за руки, переплетя пальцы, хором молились, как двое детишек, заблудившихся в лесу. Бертран Талье, почтенный торговец тканями, стиснул кулаки. Волосы у него были слегка обгорелыми.
— Плывите, сир Ален, рыцарь Артура, — стараясь не выказывать волненья, попросил Аймерик — совсем уже издалека… Был он бледен, со следами веревки на покрасневших запястьях, но уже спокоен и тверд, как и подобает племяннику Короля quondam et futurus[25].
— Ну же, не подведите. От вас зависит судьба… Ну, скажем так, всего Круглого Стола. Еще не конец, ты, грубый франк, — сказал Ростан Кайлья по прозвищу Пиита, взмахивая руками в широком южанском жесте. — Давай, северянин, давай, пожалуйста… Ради всех нас.
— Ты должен, — сказал грубый Гвидно, прижимая к себе за плечо своего младшего брата, как всегда, похожего на помойного кота. Дави молился по-валлийски, и был он бледен, как смерть, только веснушки, коричневые, брызгами грязи проступили по всему лицу.
— То есть ты ничего не должен, конечно… Но я прошу тебя. Держись, трувор, — мессир Аламан, приветствуя его салютом, поднял свой меч — их меч — и в рукояти блеснул алый крестик. — Ты сможешь, я знаю.
— Плыви, мес-сир! — смешно коверкая слова, греческая девочка Лени беспорядочно махала руками. — Па-жа-лу-ста, кирие!..
Изабель де Вермандуа, графиня Фландрская, закрыла лицо ладонями.
…нет, нет, простите меня… Я не смог. Прощай…
Тело его рывком проволокло по дну, когда последний изо всех, неузнанный — потому что был теперь не в черном, но в ослепительно-белом — подал тонкую, длиннопалую руку, и в глазах его, за ресницами цвета злаков, полыхнула серая сталь.
— Кретьен…
…Трава умопомрачительно пахла травой. Он раскрыл глаза. Ветхий человек, кажется, утонул, а тот, кто лежал, слабый и нагой, на потрясающе пахнущей траве, звался, должно быть, человеком новым. Мокрое тело его холодил утренний ветер — не осенний, нет, ветер конца прекрасного мая. Пробежал по лицам, узнавая и не узнавая каждое из них, попробовал улыбнуться. Светлые глаза его задержались на одном — и широко распахнулись от удивления.
— Так ты и впрямь…
— Конечно, здесь, — Персеваль улыбнулся, выглядел он лет на семнадцать, не старше. Даже волосы, кажется, светлые не потому, что седые, а просто белокурые. — Где ж мне и быть?.. Ты же знал…
Он хотел покачать головой, но не смог. В ушах шумела вода. Он просто опустил ресницы вместо ответа.
— Ну, зато теперь знаешь. И там, еще по пути — ты меня разве не узнал?
Карие глаза, светлые глаза. Кретьен ответил — снова взмахом ресниц.
Из-за спин склонившихся людей пришел новый голос — такой прекрасный, такой узнаваемый (так вот кто это был… Как же я не узнал ТЕБЯ, ведь это все время был ТЫ…), что Кретьен почувствовал себя в силах воспрянуть навстречу. И остальные, повинуясь сказавшему — так, как повинуются из восторженной любви, — отступили, следуя словам:
— Отойдите, братья, дайте ему увидеть.
И, приподнимая с истинной травы запрокинутое лицо, Кретьен посмотрел. И увидел, как над головами белых рыцарей, над стенами белого замка, над холмом, над купами юных деревьев, в раскалывающем смертное сердце утреннем благословенном сиянии восходит Солнце.
Во славе и радости своей.
— Смотри, пришедший.
И он оглянулся.
Конец третьей части.
Эпилог
Пели птицы на рассвете, и пробудился друг, который и есть рассвет; но допели птицы песнь свою, и умер друг на рассвете за господина своего.
Раймон Луллий, «Книга о Друге и Господине»
…Мне снились люди, стоящие за рекой. Стояла ночь, кажется, полнолуние, и я стоял у реки, дрожа от холода ее несущихся мимо темных вод. Сердцу моему было очень больно и одновременно очень радостно, так что я думал — оно может расколоться на куски. Люди молчали, только смотрели, и в ясном сиянии огромных, неправдоподобно ярких звезд, а может, то падал свет от городских стен, — я видел их лица, белоснежные (кажется, седые) волосы. Они все были одеты в длинные белые котты или какие-то плащи, одного вроде бы возраста, лет тридцати — (рыцари, рыцари, это рыцарский орден), но при этом среди них различались старшие и младшие, это читалось ясно даже с другого берега. И одного из них, того, кто казался старше двоих, стоящих от него по сторонам, я, кажется, узнал. Он опирался на копье и стоял легко, как человек очень радостный среди своих братьев; он был поэт — не говорите мне, что я с кем-нибудь перепутаю поэта!.. Не знаю, узнал ли он меня, но он окликнул, и голос его прозвучал очень красиво, и я обрадовался тому.
