— По рукам, генерал, — сказал министр.
Из сборника «Нейтральная полоса»
ЧЕСТЬ
I
Я пересек приемную не останавливаясь. Мисс Уэст сказала: «У него совещание», но я не остановился. И стучать не стал. Они разговаривали, и он замолчал и уставился на меня через стол.
— Вас за сколько надо предупредить, что я сматываюсь? — говорю.
— Сматываетесь? — говорит он.
— Увольняюсь, — говорю. — Одного дня вам хватит? Он на меня глядит, глаза выпучил.
— А что, наш автомобиль демонстрировать ниже вашего достоинства? — говорит. Рука его с сигарой лежит на столе. На пальце кольцо с рубином с бортовой огонь размером, не меньше. — Вы у нас проработали всего три недели. Небось, не успели еще нашу вывеску как следует разглядеть.
Ему, конечно, невдомек, но для меня три недели срок немалый: еще два дня — и я б свой личный рекорд перекрыл. И если б он понимал, что и три недели бывают рекордом, он бы не упустил случая не сходя с места пожать руку новоиспеченному рекордсмену.
Беда в том, что я ничему толком не научился. Помните, тогда даже колледжи кишмя кишели английскими да французскими мундирами, и мы до смерти боялись— не дай бог война окончится, а мы так на нее и не попадем и не успеем пощеголять летными крылышками. А уж после войны, думали, успеем оглядеться и найти себе дело по душе, понятно?
Вот почему я после перемирия еще на два года застрял в армии летчиком-испытателем. Тогда-то я и повадился на крыло вылезать, иначе там и вовсе помрешь со скуки. Мы с одним парнем, Уолдрип его фамилия, поднимались на «девятке» тысячи на три, чтобы нас нельзя было засечь с земли, и я выползал на верхнюю плоскость. В мирное время служить в армии — тощища смертная: днем слоняешься, рассказываешь байки, а вечера просиживаешь за покером. Партнеры все те же, а для покера ничего хуже нет. Играют в кредит, и потому не знают удержу.
Один парень, Уайт по фамилии, как-то за вечер просадил тысячу долларов. Он все проигрывал, и я уж хотел выйти из игры, но я был в выигрыше, и он требовал играть дальше, рисковал почем зря и горел на каждом банке. Он выписал мне чек, а я ему говорю: мне не к спеху, думал замять это дело — у него ведь в Калифорнии жена осталась. А завтра вечером он опять меня тянет играть. Я его отговаривать стал, а он как вскинется. Трусом обозвал меня. И еще полторы тысячи просадил в тот вечер.
Тогда я и говорю: еще одна сдача — и мы или удваиваем ставки или кончаем игру. Ему выходит дама. Я говорю: «Ну, твоя взяла. Я себе и сдавать не буду». Перевернул его карты, гляжу — там картинки и три туза. Он не отступается, и я говорю: «К чему играть? Мне все равно не выиграть, будь у меня хоть вся колода на руках». А он не отступается. И тут мне выходит четвертый туз в масть. Я б приплатил, только б проиграть. Опять предлагаю ему порвать чеки, а он клянет меня почем зря. Так я его там и оставил — сидит за столом расхристанный, в одной рубашке и глядит на того туза.
А на следующий день нам предложили испытывать скоростной самолет. Я сделал все, что мог. Не мог я ему снова чеки возвращать. Если человек не в себе был, когда обругал меня, я на первый раз ему спущу. Но во второй раз от меня такого не жди. Так вот, значит, предложили нам испытать скоростной самолет. Только я отказался. А он на пяти тысячах футов ввел самолет в пике, а как из пике выходить стал, у него на двух тысячах крылья отвалились, да еще при полном боезапасе.
Оттрубил таким манером в армии четыре года — и опять я штатский. Болтаюсь на гражданке, присматриваюсь, чем бы заняться — вот тогда-то я и нанялся в первый раз автомобилями торговать, — и тут встречаю Джека, и он мне рассказывает, что один тип подыскивает для своего бродячего цирка трюкача — выходить на крыло самолета. Так я с ней и познакомился.
II
Джек (он-то и дал мне записочку к Роджерсу) рассказал, что Роджерс — летчик, каких мало, и про нее рассказал: мол, говорят, несчастлива она с ним.
— Язык, он без костей, — говорю.
— Так говорят, — Джек говорит.
И вот когда я увидел Роджерса и отдал ему записку — он был такой сухопарый, тихий парень, — я себе сразу сказал: именно парни вроде него и женятся на шалых огневых красотках из тех, что во время войны польстились на их крылышки, а потом при первом удобном случае давали деру.
Так что я за себя не боялся. Я знал, не меня она дожидалась эти три года.
Так вот, я думал увидеть длинноногую вихлявую брюнетку, всю в страусовых перьях и вулвортовских ароматах, которая целыми днями валяется на диване с сигаретой и гоняет Роджерса на угол в кулинарию за ветчиной и картофельным салатом на бумажных тарелках. Но тут я дал маху. Она вышла ко мне в фартуке поверх простенького желтого платьица, и руки у нее по локоть были не то в муке, не то в чем-то еще и не стала ни извиняться, ни суетиться — ничего подобного. Она сказала, что Говард — так Роджерса звали — говорил ей обо мне, и я сказал:
— А что он вам говорил?
Но она только сказала:
— Вам ведь скучно будет готовить обед, вы, похоже, не так привыкли проводить вечера? Наверное, вы предпочли бы прихватить пару бутылок джина и отправиться на танцы?
— Почему вы так думаете? — говорю, — Неужели у меня такой вид, будто я ни на что другое не способен?
— А разве способны? — говорит она.
Мы уже помыли посуду, выключили свет и смотрели, как горят дрова в камине, — она сидела на подушке на полу, прислонясь к ногам Роджерса, — курили и разговаривали, а она и говорит:
— Я знаю, вы скучали у нас. Говард предлагал пойти в ресторан, а оттуда танцевать. Но я сказала, что придется вам принять нас такими, как есть, раз и навсегда. Жалеете, что пришли?
Иногда ей можно было дать лет шестнадцать, особенно в фартуке. А потом она и мне фартук купила, и мы все втроем отправлялись на кухню стряпать.
— Мы понимаем, что вам стряпать нравится не больше, чем нам, — говорит она. — Но что поделаешь, если мы такие бедные. У нас на семью всего один летчик.
— Говард может летать за двоих, — говорю я. — Так что с этим полный порядок.
— Когда он мне сказал, что вы тоже всего-навсего летчик, я ему говорю: господи, летчик, да к тому же еще и трюкач. Что тебе стоило, говорю, выбрать такого друга, которого можно пригласить на обед за неделю вперед, и при этом он не подведет, да еще такого, чтоб у него водились деньги, и он мог бы пригласить нас куда-нибудь. Так нет, ты выбрал такого же бедного, как мы сами.
А как-то она говорит Роджерсу:
— Надо б нам подыскать Баку девушку. А то ему надоест все с одними нами проводить время.
Сами знаете, как женщины такие вещи говорят: слушаешь ее — и кажется, что-то за ее словами кроется, а поглядишь — и такой у нее взгляд невинный, вроде она о тебе даже и не думала, а уж не говорила и подавно.
А может, и правда, давно пора было сводить их в ресторан и в театр.
— Только не думайте, — говорит она, — что за моими словами что-то кроется. Это вовсе не намек, чтобы вы нас куда-нибудь повели.
— А насчет девушки тоже не намек? — говорю.
Она смотрит на меня широко открытыми глазами, и взгляд у нее такой простодушный, невинный. Тогда они часто заходили ко мне перед обедом выпить коктейль-другой, — Роджерс, правда, не пил, — и когда я вечером возвращался домой, на столике под зеркалом была рассыпана пудра, валялся ее платок или еще какая мелочь, я ложился спать, и комната пахла так, словно она и не уходила. А она и говорит:
— Вы в самом деле хотите, чтоб мы вам подыскали девушку?
Но больше мы никогда об этом не говорили, а вскоре если ей надо было помочь взобраться на подножку или еще какую услугу оказать, какие мужчины женщинам должны оказывать, при которых касаться их приходится, она стала обращаться ко мне, будто это я ее муж, а не он; а как-то нас уже за полночь застиг в центре ливень, и мы пошли ко мне, и они с Роджерсом спали в моей постели, а я в гостиной на кресле.
А как-то вечером я одевался — собирался к ним, — и вдруг зазвонил телефон. Звонит Роджерс.
— Я, — говорит и замолкает, будто ему рот заткнули, и я слышу, как они говорят, шепчутся, вернее, она говорит. — Ну, так… — говорит Роджерс.
Потом слышу, она дышит в трубку, называет меня по имени.
— Не забудьте, — говорит, — что мы вас ждем.
— Я не забыл, — говорю. — Разве я что-нибудь напутал? Разве мы не на сегодня…
— Приходите, — говорит она. — До свидания.
Он открыл мне дверь. Лицо у него было такое, как обычно, но я остановился на пороге.
— Входи, — говорит.
— Может быть, я все-таки что-то напутал, — говорю. — Так что если вам…
Он распахнул дверь.
— Входи, — говорит.
Она лежала на диване, плакала. Из-за чего, не знаю, вроде из-за денег.
— Сил моих больше нет, — говорит, — я терпела, но нет больше моего терпения.
