— Сил моих больше нет, — говорит, — я терпела, но нет больше моего терпения.
— Ты же знаешь, сколько у меня уходит на страховку, — говорит он. — Случись что со мной, как ты жить будешь?
— А сейчас как живу? Да у любой нищенки денег больше, чем у меня.
На меня она и не посмотрела, лежит ничком, и фартук под ней сбился.
— Почему ты не бросишь эту работу, не подыщешь другую, где была б нормальная страховка, как у людей.
— Ну, мне пора, — говорю.
Не к чему мне было оставаться там. Я и ушел. Он проводил меня к выходу. С порога мы оба оглянулись на дверь, за которой она лежала ничком на кушетке.
— У меня накопилось немного деньжат, — говорю, — я, наверное, столько у вас кормился, что просто не успел их потратить. Так что если нужно… — мы стояли на пороге, он рукой придерживал дверь, — Не хотелось бы лезть не в свои….
— Вот и не лезь, — говорит он. И распахнул дверь. — До завтра, увидимся на поле.
— Ага, — говорю. — На поле.
И почти неделю я ее не видел и никаких вестей от нее не имел. Его я видел каждый день и наконец не выдержал и спросил:
— А что поделывает Милдред?
— Погостить уехала, — говорит он. — К матери.
Еще две недели прошло, мы с ним каждый день виделись. Я с крыла всегда вглядывался в его глаза за очками. Но мы даже имени ее не упоминали, а тут он мне сообщает, что она вернулась и меня приглашают к обеду.
Было это днем. Он все время занят был, возил пассажиров — так что мне делать было нечего, я убивал время, ждал вечера и думал о ней, пытался догадаться, что там у них произошло, а больше просто думал, что вот она опять дома и дышит той же гарью и дымом, что и я, и вдруг решил — пойду к ней. Будто голос услыхал: «Иди к ней сейчас же, не медля». И пошел. Даже переодеваться не стал, чтоб времени не терять. Она была одна, читала перед камином. Вам случалось видеть, как нефть полыхает, когда прорвет трубопровод?
III
Чудно! С крыла я всегда вглядывался в его лицо за козырьком, пытался угадать — знает он или нет. Он, должно быть, знал чуть ли не с самого начала. Что тут удивительного: она ведь нисколько не остерегалась. Она и говорила так со мной и вела себя сами знаете как: норовила сесть ко мне поближе, а когда я от дождя укрывал ее плащом или нес ее зонтик, прижималась ко мне, — словом, любой мужчина с одного взгляда понял бы, что к чему, — и все это не только, когда он нас не видит, а когда ей казалось, что он вдруг и не увидит. И когда я отстегивал привязной ремень и выползал на крыло, я всегда вглядывался в его лицо и пытался угадать, о чем он думает, знает все или только подозревает.
Туда я ходил до обеда, когда он был занят. Я болтался по полю и как только видел, что к нему собралась такая очередь, что он будет занят до конца дня, выдумывал какой-нибудь предлог и смывался. И вот как-то я собрался было уходить. Жду только, чтоб он взлетел, а он убрал газ, высунулся из кабины и подзывает меня.
— Не уходи, — говорит, — надо поговорить.
Так я понял, что он знает. Я обождал, и вот он уже сделал последний круг и стаскивает комбинезон. Он на меня глядит, я на него.
— Приходи обедать, — говорит.
Когда я пришел, они меня уже ждали. Она была в одном из этих своих светлых платьиц, и она подошла ко мне, обняла и поцеловала, а он смотрел на нас.
— Я ухожу к тебе, — говорит. — Мы все обсудили и решили, что мы не можем больше любить друг друга и что так будет лучше всего. Тогда он найдет себе женщину, которую он может любить, хорошую женщину, не то что я.
Он смотрит на меня, а она гладит меня по лицу, в шею мне уткнулась, постанывает, а я стою, как каменный. И знаете, о чем я думал? Я вовсе и не думал о ней. Я думал: вот мы с ним летим и я на крыло вылез и вижу — он ручку управления выпустил и одним рулем поворота крен держит, и он знает, что я знаю, что он ручку управления выпустил и что ни случись — теперь мы с ним квиты. Так что чувств во мне было не больше, чем в деревяшке, о которую трется другая деревяшка, и тут она отстранилась и поглядела на меня.
— Ты меня больше не любишь? — говорит и всматривается в меня. — Если любишь, так и скажи. Я ему все рассказала.
И я захотел очутиться подальше от них. Убежать захотел. Я не испугался, нет. Просто все стало каким-то потным и нечистым. И я захотел хоть ненадолго очутиться подальше от нее и чтоб мы с Роджерсом летели, там, в высоте, где холод, порядок и покой, — и там мы с ним разберемся.
— Что ты собираешься делать? — говорю. — Дашь ей развод?
А она все вглядывается в меня. Потом оттолкнула, отбежала к камину, заслонилась локтем и давай реветь.
— Ты меня обманывал, — говорит. — Все, что ты мне говорил, ложь. Господи, что я наделала?
Сами знаете, как оно бывает. Всему, похоже, свое время. И никто, похоже, не существует сам по себе: и женщина, похоже, даже когда любишь, только временами для тебя женщина, а остальное время просто человек, и человек этот совсем по-другому на вещи смотрит, чем мы, мужчины. И по-разному мы понимаем, что порядочно, а что нет. И вот подошел я к ней, стою, обнимаю ее, а сам думаю: «Наказанье господне, да обожди ты, не суетись. Мы ведь хотим все устроить, как для тебя лучше.»
Потому что я ее, знаете ли, любил. Ничто так не связывает мужчину и женщину, как общий грех, тайный грех. А потом, ведь все от него зависело. Ведь если б я с ней первый познакомился и на ней женился бы, а он был бы на моем месте, тогда все зависело бы от меня. Только он свой случай упустил, так что когда она сказала: «Тогда скажи, что ты мне говоришь, когда мы одни. Говорю тебе, я ему сказала все», — я и говорю:
— Все? Ты ему все сказала?
А он смотрит на нас.
— Она тебе все сказала? — говорю.
— Неважно, — говорит он. — Хочешь жить с ней?
Я не успел ответить, а он говорит:
— Любишь ее? Будешь о ней заботиться?
И лицо у него серое, знаете, как бывает, когда, долго человека не видя, при встрече вдруг вскрикнешь: «Господи, да неужто это Роджерс?» Когда мне наконец удалось уйти, мы порешили на разводе.
IV
И вот назавтра, только я пришел на поле, как Гаррис, тот самый владлец нашего цирка, и говорит, вам сегодня придется одну особую работенку выполнить, я, похоже, запамятовал. Так или не так, только Гаррис говорит:
— Я ж тебя заранее предупредил.
Поцапались мы, и под конец я ему заявил напрямик, что с Роджерсом не полечу.
— Это почему же?
— Его спроси, — говорю.
— А если он не против с тобой летать, тогда полетишь?
Ну, я и согласился. Тут Роджерс подошел и говорит, что он со мной полетит. И я решил, что он давно про работу эту знал и мне расставил западню и подловил-таки. Мы обождали, пока Гаррис уйдет.
— Так вот почему ты вчера так мягко стелил, — говорю. И послал его подальше. — Я теперь у тебя в руках, так, значит?
— Садись ты в кабину, — говорит он, — а я твой номер выполню.
— Да ты хоть раз такие номера выполнял?
— Нет. Но если ты машину строго поведешь, я справлюсь.
Я послал его подальше.
— Радуешься, — говорю. — Счастлив, что я у тебя в руках. Валяй, только смотри, как бы пожалеть не пришлось.
Он повернулся, пошел к самолету и лезет в переднюю кабину. Я пошел за ним, схватил за плечо и крутанул к себе. Он на меня глядит, я на него.
— Хочешь, чтоб я тебе врезал, — говорит. — Зря стараешься. Придется обождать, пока приземлимся.
— Не выйдет, — говорю. — Потому что я сдачи хочу дать.
И опять он глядит на меня, я на него. А Гаррис за нами из конторы наблюдает.
— Ладно, — говорит Роджерс, — только дай мне твои башмаки. У меня здесь нет пары на резиновом ходу.
— Лезь в кабину, — говорю. — Какая разница? Я на твоем месте, наверное, поступил бы так же.
Лететь нам предстояло над увеселительным парком, в нем тогда бродячий цирк стоял с палатками, с лотереями всякими. И народу там набралось тысяч двадцать пять, не меньше, сверху ну точь-в-точь пестрые муравьи. Я в тот день так лихачил, как никогда, но с земли это незаметно. И каждый раз, как я шел на риск, самолет оказывался подо мной — это Роджерс меня страховал креном, будто знал мои мысли наперед. Я, понятно, думал, он надо мной измывается. Я все на него оглядывался и кричал:
— Ну что ж ты, я ведь у тебя в руках! Что, кишка тонка?
Похоже, я тогда был не в себе. А иначе этого не поймешь: как вспомню — мы с ним наверху, орем друг на друга, внизу жучки эти бесчисленные следят за нами, ждут гвоздя нашей программы — мертвую петлю. Он-то меня слышал, а я его нет; видел только как движутся его губы.
— Ну что ж ты, — ору, — качни крылом — и мне конец, понял?
Я не в себе был. Сами знаете как бывает: почуешь — чему быть, того не миновать — и сам торопишь события. Наверное, и влюбленным и самоубийцам такое знакомо. Вот я ему и ору:
