Шевчик, ранее трудившийся в катовицкой газете «Одра», где печатался Лем (а до войны силезский эндек-антисемит, о чем Лем, конечно, не подозревал); ученик Выки, критик Анджей Киёвский; соавтор по киносценарию Адам Холлянек и другие (разве что идейный Сцибор-Рыльский в личном общении обрушился на роман с позиций, близких Возьницкой[327]). А неблагосклонно о романе Лема высказались те, кто лично автора не знал. Лема особенно сильно задела критика Возьницкой, и он ответил ей на страницах «Новы культуры», обратив аргументы журналистки против нее самой, и подытожил статью следующим образом: «Возьницкая осуждает роман за то, чего в нем нет, но, по мнению критика, есть (метафизическая этика, картина нашей эпохи как времени „бардака“). Гженевский же атакует роман за то, чего в нем нет принципиально (я не показал жителей Венеры)»[328]. Внезапным союзником Лема выступил Слонимский, лишь в 1951 году вернувшийся в Польшу из предвоенной эмиграции (за что его осуждал, между прочим, непреклонный антикоммунист Хемар). Парируя атаки Возьницкой, Слонимский строго в духе официальной идеологии возразил, что если бы в космосе шла классовая борьба, то на Венере неизбежно возникла бы компартия, которая не допустила бы вторжения на Землю[329]. Любопытно, что и тогда, и много позже Лем игнорировал обширный отзыв Трепки – возможно, потому, что Трепка основал Польское общество астронавтики, куда записался и Лем.
В сентябре 1952 года Лем опубликовал в «Нове культуре» большую статью, в которой по сути солидаризировался с Гженевским: писатель-фантаст, несомненно, должен описывать психологию людей будущего, но для этого ему необходимо показать и материальную базу того мира, чтобы каждый понимал, как сформировалась такая психология. Под материальной базой, понятно, он подразумевал коммунизм, в связи с чем привел несколько цитат из Ленина, а также довольно подробно (как он это сделал и в случае с дискуссией о генетике) осветил разговор Сталина с Уэллсом в 1934 году, присудив историческую победу, естественно, советскому вождю[330]. А в январе 1953 года, находясь в Щецине по случаю постановки «Яхты „Парадиз“», дал интервью местной газете, где признал, что недостатком его романа является перекос в сторону техники, но в следующем произведении («Магелланово облако») он непременно исправится. Заодно Лем пропел осанну Советскому Союзу за уважение к фантастической литературе. «Лем целиком предан мечтам социализма, ни на минуту не забывая об их основе – общественной и технической базе. Этот молодой, всего лишь 30-летний, писатель, оставивший ради творчества исследования технологий и медицины, гармонично соединяет в себе научные предсказания, политическую заряженность и художественную эмоциональность», – подытоживал свои суждения журналист[331].
В июле 1952 года Лем сообщал Сцибор-Рыльскому о проблемах на личном фронте (видимо, та самая размолвка с Барбарой Лесьняк) и о том, что по заказу молодежного издательства «Искры» сочиняет «Магелланово облако». Он также информировал товарища, что сразу два издательства – «Чительник» и «Хорызонты техники» – попросили написать для них научно-фантастические произведения, на что у него попросту нет времени[332]. Понятно теперь, отчего он так свысока общался с директором щецинского театра: Лем превратился в востребованного писателя и оказывал честь провинциалам, соглашаясь присутствовать на постановке своей пьесы.
В конце января 1953 года Лем гостил у Хуссарских на окраине Кракова вместе с членом редколлегии «Тыгодника повшехного» Яном Юзефом Щепаньским, сотоварищем по Кружку молодых авторов. Развлекались они ездой на лыжах с собаками (скиджорингом) и чтением шуточной пьесы для кукольного театра, которую написали Лем и Хуссарский[333]. К этому времени Лем либо уже поставил точку в «Магеллановом облаке», либо дописывал последние его страницы. В декабре того же года роман в сокращенном виде начал печатать краковский еженедельник Przekrój («Пшекруй»/«В разрезе»). Одновременно в литературно-политическом краковском журнале Życie Literackie («Жиче литерацке»/«Литературная жизнь»), которым руководил 33-летний бывший партизан-коммунист Владислав Махеек, вышли отрывки из «Магелланова облака», «Неутраченного времени» и первый рассказ про Ийона Тихого – «Путешествие двадцать третье» («В гостях у бжутов»)[334]. Рассказ был явно навеян условиями жизни Лема в тот период: писатель по-прежнему ютился с родителями в одной комнате и притом собирался жениться. 29 августа 1953 года он заключил с Барбарой государственный брак (введенный в 1946 году, чем очень возмущался епископат), но жили они пока еще раздельно, и Лем продолжал наведываться к своей супруге, словно какой-нибудь ухажер. Довольно унизительное положение, особенно для успешного писателя.
Нельзя не обратить внимания на то, что взлет Лема пришелся на самые мрачные годы польской литературы, когда даже лояльные писатели (например, краковяне Войцех Жукровский и Тадеуш Холуй) получали полный запрет на публикации и переиздания, а иных и вовсе репрессировали, как 53-летнего католического поэта Войцеха Бонка, отправленного в психиатрическую клинику после выступлений против соцреализма. Сгущалась общественная атмосфера. В январе 1953 года исключили из партии, а затем арестовали недавнего главу фракции Польской рабочей партии в Сейме Зенона Клишко. Одновременно власти опубликовали проект назначения на духовные должности, согласно которому кадровая политика римско-католической церкви (да и всех остальных) ставилась под контроль правительства. Епископат после долгих совещаний заявил «Non possumus» («Невозможно»), выбрав для этого день памяти святого Станислава Щепановского – краковского епископа XI века, ставшего жертвой светской власти. Не успел отгреметь судебный процесс над священниками краковской курии, власти отобрали у нее и орган прессы – «Тыгодник повшехный», – передав его в руки всегда лояльному ПАКСу. В качестве предлога был использован отказ редколлегии еженедельника опубликовать некролог Сталину. В сентябре 1953 года получил двенадцать лет епископ Чеслав Качмарек. Примас Стефан Вышиньский отказался публично осудить его и попал под арест. Перепуганные иерархи тут же склонились перед режимом и выразили готовность присягнуть на верность Народной Польше. Но в начале декабря вдруг случился невиданный скандал: заместитель начальника X департамента Министерства общественной безопасности Юзеф Святло (Исаак Флейшфарб), отвечавший за искоренение «врага» в рядах партии (именно он арестовывал Гомулку и Жимерского), отправился в Восточный Берлин, чтобы обсудить с немецкими коллегами способы воздействия на Ванду Блоньскую – дочь расстрелянного в 1938 году наркома торговли и промышленности РСФСР, которая в 1949 году сбежала на Запад и теперь выступала на радио «Свободная Европа». После совещания Святло заехал в Западный Берлин и то ли под впечатлением от судьбы «банды Берии», то ли вследствие нового курса на «ополячивание» руководящих кадров, взятого с подачи Москвы, решил последовать примеру Блоньской. В сентябре следующего года он тоже начал выступать по радио «Свободная Европа», откровенно рассказывая о своей деятельности и смакуя самые пикантные подробности жизни польской элиты. Именно от него вся Польша, например, узнала о том, что Пясецкий в 1945 году
