Тихий. Правда, здесь же Лем собирался с ними и расстаться, назвав шестой рассказ о них (включая предисловие Тарантоги) «Путешествием двадцать шестым и последним». «Хрустальный шар», впрочем, имел успех: в ноябре 1955 года он вышел в виде радиоспектакля, а еще был издан в журнале Dookoła świata («Доокола сьвята»/«Вокруг света»), где попался на глаза сидевшему тогда без работы Тырманду, который написал о нем в «Дневнике 1954»: «Не припомню, чтобы когда-либо имел дело с литературой, которая будила бы во мне одновременно восторг и омерзение. Это рассказ о рассказах, изящная петля эрудиции, образования, точных наук, фантастики, воображения, конкистадоры и термиты, безумная жажда золота и энтомология, какая-то необычайная литературная фуга, полифония и контрапункт с поразительной тонкостью понимания, визуализации и объяснения. Но все крутится вокруг агента американской разведки, который хочет украсть у французского профессора, разумеется прогрессиста и члена Движения за мир, его исследования и открытия. Ну и что с этого получил Лем? Естественно, опубликованный рассказ, который можно защитить аргументом, что две роскошные истории, то есть два основных сюжета, не появились бы в печати, если бы не третий. Но можно ли спасать что-то ценой абсурда? И не становится ли тогда условие, то есть средство, доминантой? Если культура – воздух человечества, то его портит любое загрязнение, даже самый легкий запах дерьма. Лем предпочитает, чтобы рассказ жил, даже зараженный вульгарным идиотизмом, но для меня, как наверняка и для очень многих, литература, которой ради пропуска дорисовывают волчий оскал империализма, перестает жить»[340]. И действительно, нельзя не заметить, какая блестящая вневременная сатира вышла бы, например, из «ЭДИПа», если бы не политическая ангажированность произведения[341].
Отзывы в прессе, естественно, были совсем другими. «Каково задание прогрессивной фантастики? – писал в апреле 1955 года публицист Даниэль Трылевич. – Она показывает завтрашнего человека. Прогресс человечества не ограничивается материальной областью. Коммунизм – это не только благосостояние, изобилие, развитие науки и культуры. Это также более высокий уровень сознания, это триумф благородства в отношениях между людьми, между полами, в семейной жизни. Как изменится сознание нового человека? Незаурядный талант Лема позволяет надеяться, что и на этом трудном и благодарном поле он достигнет успеха»[342]. А спустя два года журналист юридической газеты Prawo i Życie («Право и жиче»/«Право и жизнь») именно на примере «Сезама» взялся рассуждать о том, как важно для поиска истины уметь задавать правильные вопросы, – тема, которая много позже прославит роман Дугласа Адамса «Автостопом по Галактике» (знаменитое «42»)[343].
Литературное творчество Лема – это такие же крайности, как и его жизнь. Одной рукой он пишет сборник «Сезам», а другой – пародию на самого себя. Она увидела свет в том же «Пшекруе» 1 мая 1954 года (то есть задолго до выхода последних частей «Магелланова облака») и называлась «Мегаломану по боку»: «После того как мы превысили скорость света на двенадцатом году нашего путешествия, улучшилось настроение у нашего главного астродвигателя Юпюхюпийя. Это было заметно по тому, как он скреб по второму светловолосому подбородку подручной машинкой. Мы как раз были на большом балу, устроенном Советом астродвигателей. Низвергающиеся звуки „Девятой“ Бетховена рождали в душах пассажиров Геи звездостремительную грусть, отлетавшую от веселого рыка львов, которых приготовила группа видеопластиков. Когда один из зверей сжевал родившегося на Гее двухлетнего сына математика Рамола, многие решили, что иллюзия зашла слишком далеко. Все прояснилось, когда через минуту мальчишка появился жив и здоров, крикнув: „Подставьте вместо планетоидов Магелланово облако“, после чего спокойно пустил ветры. Оркестр прервал „Девятую“, прекратились танцы. Наиобъемные из математиков застучали искусственными мозгами, ибо одной этой фразой гениальный ребенок подсказал им выход из ситуации, который они искали несколько миллиардов облаков. Искусственное солнце уступило на экране моей души место искусственной луне и реальной хандре. Медленным шагом я вышел из бальной залы и встал на краю сикомора, который отделял обледенелую вершину наколдованного видеопластиками Памира от не менее искусственной действительности. В обледенелой печной трубе стояла Цепеллия, супруга Джимбира. Застывшие на Млечном Пути очи ее делали вид, что не узнают меня. Таков был уговор, неукоснительно соблюдаемый жителями Геи. Я приблизился к ней. Слова были излишни. Я резко полуобнял ее и ощутил, как женщина резко задрожала. „Однако не линейно“, – в бешенстве подумал я, и все естество мое охватила предательская слабость. В последний момент на ионизированном экране моего мозга возникло страшное известие: я забыл разгорячиться. И в этот момент услышал предупредительный свист. Это Джимбир задавал мне экстремальное ускорение»[344].
«Магелланово облако», в отличие от «Астронавтов», заслужило признание внимательным отношением к человеческой психологии. За это его похвалил 32-летний журналист краковского издания Dziennik Polski («Дзенник польски»/«Польский ежедневник») Ольгерд Терлецкий – солдат армии Андерса и, как мы знаем сейчас, многолетний платный агент польской госбезопасности: «„Магелланово облако“ – это удачное изображение того, что я назвал бы гуманизмом коммунистической эпохи. Сколько усилий мысли посвящено здесь человеку! И как прекрасно этот человек будущего относится к людям – и даже к существам, которых не знает!»[345] А вот Путрамент, напротив, довольно язвительно прополоскал Лема за оба романа, упрекнув в обмане ожиданий: мол, в «Астронавтах» все венериане предусмотрительно вымерли, а в «Магеллановом облаке» повествование просто обрывается накануне контакта. Пора, дескать, уже дать название такому методу – «лемь»[346]. В октябре полку обличителей прибыло: опять вынырнул неукротимый Евстахий Бялоборский, раздраженный теперь уже «Топольным и Чвартеком»[347]. Ответ Лема вышел в том же номере «Дзенника польского»: писатель вновь отправил своего зоила громить мировую классику (не только фантастическую) за незнание тех или иных вещей[348]. В «Жиче литерацке» за Лема перед Бялоборским заступился муж Шимборской, Адам Влодек, который тоже указал, что научно-фантастические произведения – они не только научные, но еще и фантастические. Правда, Влодеку не понравилось, что в «Звездных дневниках» фигурируют США и Ватикан, откуда они в будущем?[349] От этого упрека Лема защитил уже Киёвский, углядевший в такой политизированности ловкое сцепление гротеска с реальностью, но зато история Топольного и Чвартека показалась ему лишней[350]. В феврале 1955 года Лема в невежестве обвинила уже целая группа варшавских студентов-технарей, заявив, что своими книгами он лишь вносит сумятицу в умы несведущих людей. Среди прочего они поймали писателя на слабом знании теории относительности и незнакомстве с элементарными вещами в космологии[351]. Для Лема, как раз вступившего в только что образованное Польское общество астронавтики, это должно было прозвучать особенно обидно. Впрочем, его тут же оборонил от нахальной молодежи все тот же Ольгерд
