вышел из тюрьмы благодаря беседе с Иваном Серовым. Результатом бегства Святло стало снятие министра общественной безопасности и разделение самого ведомства на две части: МВД и Комитет по делам безопасности. На совещании «актива» по поводу ситуации в репрессивных органах внезапно раздалась критика не только методов работы польских «чекистов», но и ареста Гомулки. Бывший начальник следственного отдела Юзеф Ружаньский (брат Борейши) оказался в тюрьме, а Гомулка, наоборот, из нее вышел. Еще раньше Рокоссовский, явно по сигналу из Москвы, предложил убрать из польской армии советских офицеров, а Берут объявил смягчение экономической политики и снял с поста председателя Госплана главного идеолога форсированной индустриализации Хилари Минца. Наконец, в декабре 1954 года тот же Берут от имени Политбюро обратился к Москве с просьбой реабилитировать Компартию Польши. В январе 1955 года на очередном пленуме ЦК под ударом оказался неприкасаемый доселе член Политбюро Берман, а равно и вся партийная верхушка, которую выступавшие обвинили в нарушении ленинских норм жизни и принципа коллегиальности, а также в отрыве от масс. Так, незаметно для народа начиналась оттепель. Незаметно, потому что, пока одних выпускали, других продолжали держать в тюрьмах: еще в январе 1956 года Берут ставил перед членами Политбюро вопрос об организации большого судебного процесса над арестованными военными (поддержал его, что интересно, один лишь Рокоссовский, сам прошедший тюрьму и пытки)[335]. И все же оттепель набирала обороты. Например, уже в 1954 году одной из вновь отстроенных варшавских улочек в центре города присвоили имя Винни-Пуха – так решили читатели газеты «Вечерний экспресс». Разве можно было представить подобное еще год назад?
Писатели одними из первых заметили изменение политического климата. Уже в 1953 году «Жиче литерацке» осмелилось на неслыханную вещь: вместо покорной самокритики вступило в открытую полемику с Комиссией по культуре ЦК ПОРП, обвинившей издание в создании «завуалированного центра антисоциалистической мысли» (под которым понимались литературоведы из школы Выки). В сентябре того же года один из певцов соцреализма Ежи Анджеевский без всяких шансов на публикацию вдруг написал сатирическо-сюрреалистический рассказ «Великое оплакивание бумажной головы», в котором высмеял всеобщую промывку мозгов. А в марте 1954 года уже министр культуры Сокорский на II съезде ПОРП заявил, что беда современной польской литературы – это лакировка действительности и фальшь. На заседаниях Совета по делам культуры и искусства при правительстве Антоний Слонимский поднял голос против навязывания соцреализма. Его поддержал Пшибось. Глава СПЛ Леон Кручковский на съезде организации в июне 1954 года вынужден был допустить существование немарксистских течений в литературе (с сохранением за соцреализмом привилегированного положения), но это не устроило не только «идейно чуждых», но даже многих партийных писателей. Обеспокоенное всем этим руководство ПОРП в апреле 1955 года разослало в местные парторганизации письмо с требованием внимательнее следить за процессами в творческих коллективах, а летом объявило идеологическое наступление. И что же? Саботировать его взялись вернейшие из верных: в августе «Нова культура» – ведомая коммунистом с тридцатилетним стажем, бывшим заведующим Отделом культуры ЦК Павлом Хоффманом – опубликовала обличительную «Поэму для взрослых» авторства другого недавнего бойца идеологического фронта, Адама Важика. Поэма, может, и не была шедевром, но оказалась самым знаменитым творением Важика: доктринер-«терроретик» вдруг с обезоруживающей откровенностью описал беспросветные условия труда и жизни на образцовой стройке коммунизма – металлургическом комбинате в городе Нова Хута (рядом с Краковом). Хоффман за свою смелость поплатился постом, Важика разнесли в прессе и на партсобраниях, но оба наотрез отказались выступить с самокритикой. В сентябре собрался партактив СПЛ, чтобы заклеймить «отступников». Вопреки ожиданиям несколько человек взялись защищать коллег от нападок членов Политбюро. Присутствовавший на совещании краковский критик Анджей Киёвский написал: «Меня не удивляет то, что произошло потом: истеричная, шутовская речь Бермана, который, косясь и кривясь, крича и шепча, умолял, грозил, заклинал, сетовал, ругался на то, что писатели лгут, обижают, не помогают, не понимают, а они тем временем – руководители партии и народа – сочувствуют, переживают, страдают, ощущают свою ответственность (даже за каждого самоубийцу, как он сказал)»[336]. И никакого эффекта. Берман, перед которым еще вчера все дрожали, лишь настроил писателей против себя. И уж совсем неожиданные последствия имел прошедший в июле – августе 1955 года в Варшаве Фестиваль молодежи и студентов. Задуманный как пропагандистское мероприятие, он способствовал лишь расширению культурных горизонтов польской молодежи, а не популяризации социалистического искусства среди иностранцев[337].
Лема в этот период бросало то в жар, то в холод. Издательство «Искры» заказало ему книгу, которая вышла в 1954 году под названием «Сезам и другие рассказы». Не успел Лем порадоваться новогоднему выпуску «Пшекруя» с первой главой «Магелланова облака», как умер отец – единственный, кто неизменно поддерживал его в желании писать. Это событие, кроме горя, обернулось финансовыми проблемами: ведь только Самуэль Лем имел постоянный заработок. В конце января 1954 года Лем еще и попал под каток критиков на заседании секции прозы краковского отделения СПЛ, где читал рассказы из будущего сборника (судя по всему, это было «Путешествие двадцать пятое» и что-то еще). Критики сначала искренне смеялись, затем посерьезнели и обвинили Лема в бессмысленном зубоскальстве, вредящем революционному процессу[338]. Причем обвинения прозвучали из уст тех самых людей, которые годом раньше получили от Комиссии по культуре ЦК ярлык «центра антисоциалистической мысли». Один из обвинителей, Киёвский, еще и издал в «Жиче литерацке» фельетон «Призрак кружит», где упрекнул фантаста в эскапизме и «антисхематизме любой ценой». Лем был задет. Но ответить смог не сразу – в феврале он венчался с Барбарой в краковском костеле Святых Петра и Павла (остается загадкой, как к этому отнеслась Сабина Лем), после чего, очевидно, совершил свадебное путешествие в Закопане. Наконец, 24 февраля в той же газете Лем возразил Киёвскому, отвергнув его обвинения изаявив, что оба космических рассказа, которые он читал, – просто баловство, шутки, он не воспринимает их всерьез и не собирается продолжать (как мы знаем, все вышло иначе)[339].
Изданный вскоре сборник «Сезам» состоял из рассказов такой пропагандистской насыщенности, что «Астронавты» и «Магелланово облако» казались на их фоне безыдейным порожняком. Исключение составляли два рассказа: собственно «Сезам» (наглядное изображение того, что самый совершенный компьютер не сможет заменить человеческого мозга) и пресловутое «Двадцать пятое путешествие», которое демонстрировало тонкую иронию над философскими учениями. Все остальное («Хрустальный шар», «Топольный и Чвартек», «ЭДИП», «Агатотропный гормон», «Клиент бога» и «Звездные дневники Ийона Тихого», включавшие путешествия с двадцать второго по двадцать шестое) было сплошным топтанием на американских империалистах, капитализме и церкви. Но именно тут родились профессор Тарантога и Ийон
