проблеме загрязнения окружающей среды в Кракове, не порочить в художественных произведениях противников социализма, придумывая им негативные черты характера, и не умалчивать о «вражеских» книгах, как будто их нет (допустим, о «Порабощенном разуме» Милоша). Еще Лем предлагал писателям осветить такие неосвоенные темы, как столкновение представителей разных экономических укладов и создание новых городов, к примеру Новы Хуты (что после «Поэмы для взрослых» звучало просто смешно). А уже в самом конце Лем восстал против теории, будто любая формация рождает зло, и немного порассуждал о партийности в литературе[367]. Такой текст мог бы написать и главный редактор «Жича литерацкого» Махеек, и любой другой партийный писатель. Хоть Лем и не был членом ПОРП, он уверовал в новый строй, как апостол коммунизма Ворошильский. Лишнее подтверждение тому – сатирический рассказ «Сон президента», размещенный тогда же в «Пшекруе». Лем не просто поиздевался в нем над эмигрантскими властями, но и провел грань между довоенной отсталой Польшей, о которой якобы тосковали «лондонцы», и коммунистической Польшей будущего[368]. При этом нельзя не заметить, что Лем не сотрудничал с паксовскими изданиями, хотя те его регулярно хвалили. В «Тыгоднике повшехном», когда тот принадлежал ПАКСу, и вовсе назвали «Неутраченное время» «одной из лучших книг Народной Польши», добавив, что роман почти сравнялся с «Хождением по мукам» Алексея Толстого[369]. Но Лем так и не издал у них ни строчки, не дал им ни одного интервью.
1955 год приоткрыл клапан свободы, но напор оказался так силен, что плотина пошла трещинами и на польский рынок хлынул поток книг, годами барахтавшихся в сетях цензуры. С глаз людей будто спала пелена. Важик, пробивший своей «Поэмой для взрослых» эту стену, потом говорил, что при сталинизме словно пребывал в дурдоме. Сцибор-Рыльский, вместе с Лемом переживавший за судьбу «Неутраченного времени», теперь, когда оно вышло, откликнулся на это горькими словами, вспомнив, как сам прогибался перед цензурой: «Поэтому с таким гневом я взираю на цензоров, редакторов, издателей и секретарей всякой масти – одним словом, на людей, которые тогда сидели в литературном бюро пропусков; великодушно готов разделить с ними вину, не вникая, чья доля больше, но я не собираюсь брать ее только на себя! А тем временем, пожалуйста, ни одна из этих личностей не чувствует за собой вины, все чисты и непорочны, каждый упрек их удивляет и даже хуже – обижает. Они ведь ничего не хотели, слепые исполнители директив, бедные лунатики [минувшего] этапа <…> Три года назад машинопись „Неутраченного времени“ с временным заголовком „Огненная река“ была приготовлена „Ксёнжкой и ведзой“ к изданию, я сам видел фиолетовую печать цензуры, позволявшую опубликовать произведение, и, несмотря на это, роман тогда не вышел. Что же произошло? Может, этап сменился? Нет, сменился директор издательства»[370]. Ему вторил птенец гнезда Выки – Людвик Фляшен: «О если б этот роман появился в 1951 году! Он, несомненно, стал бы сенсацией. Схематическая критика могла бы его ерошить и рвать на куски, антисхематическая – кто знает – могла бы сделать из него знамя»[371]. Журналист «Дзенника польского» был более сдержан: «Первой части, компактной и очень прозрачной по конструкции, уступает вторая часть. Она разветвлена на несколько сюжетных линий и описывает мир оккупации более полно, чем мог увидеть Стефан Стшинецкий, случайно попадающий в лагерь смерти. В третьей части число линий и дел умножается еще, уничтожая даже ту композиционную связь, которая наличествовала во второй части в виде принципа единства действия, сосредоточенного вокруг судеб жителей дома, на чьем дворе находились гаражи и мастерские немецкой фирмы Rohstoferfassung»[372]. Но главное – 6 декабря 1955 года короткое сообщение о выходе «Неутраченного времени» появилось в главной газете страны Trybuna Ludu («Трыбуна люду»/«Трибуна народа»), а затем, в конце февраля 1956 года, там была опубликована целая статья, посвященная роману[373]. Лем перешел на высший уровень. И как символ этого – золотой «Крест заслуги», полученный им (награду вручали гражданским лицам за трудовые успехи или за общественную деятельность). В это же время издательство «Искры» наконец отправило в типографию «Магелланово облако», а «Пшекруй» опубликовал «Крысу в лабиринте» – клаустрофобичный триллер о метаниях внутри тонущего в болотах огромного инопланетного организма, сопровождаемых парадоксами во времени. С Лемом связался 23-летний публицист «Новы культуры» Кшиштоф Теодор Тёплиц – племянник ректора Лодзинской киношколы – и от имени творческого объединения «Кадр» предложил написать сценарий для фильма по мотивам обоих фантастических романов. Одновременно на Лема вышел представитель студии развлекательных кинофильмов «Иллюзион». Переписка с Тёплицем длилась до апреля 1956 года и закончилась тем, что делать фильм поручили все же «Иллюзиону», директором которого был 53-летний Людвик Старский, некогда писавший песенки для кабаре Qui Pro Quo, а потом работавший в ZAiKS. Поскольку перед польскими кинематографистами стояла беспрецедентная задача (они еще не снимали научно-фантастических фильмов), они договорились о совместной работе с восточногерманской студией «ДЕФА»[374]. Лем почему-то с самого начала проникся к Старскому неприязнью, и дальнейшее сотрудничество это чувство только укрепило. Достаточно сказать, что писатель так и не увидел договора «Иллюзиона», а его сценарий после бесконечных проволочек в октябре 1957 года отвергли, предоставив свободу рук немецкой стороне[375]. Таким образом, Лем вышел на внешний рынок, но утратил контроль над экранизацией.
Оттепель
Я использовал эту повесть для доказательства того, что от инструментально, возможно, эффективных мер необходимо отказаться по сверхинструментальным, чисто культурным соображениям <…> Но этого тезиса не удалось полностью доказать в силу использованных в «Возвращении со звезд» исходных посылок <…> Этот тезис («у человека нельзя хирургически ампутировать „зло“, ибо „зло“, как и „добро“, неотъемлемо и фундаментально для всего человечества») нуждается в более сложной аргументации <…> Таким образом, «Возвращение со звезд» ни достаточных доказательств вышеуказанного тезиса, ни полемики с биомелиоризмом (биологическим улучшением. – В. В.) не представляет, а лишь пытается сделать вид, будто разрешило проблематику, в общих чертах описанную в повести. К тому же проблема была еще сильнее исковеркана романтической историей героя <…> так как из чисто человеческих побуждений (чтобы хоть как-то скрасить жизнь этому бедолаге) я довел повествование до happy-end'а или его подобия. Но оказывать подобные услуги своим персонажам – последнее дело, на которое имеет право писатель[376].
Станислав Лем, 1970
…Книга, о которой я не могу сказать, что ее не люблю, но не очень ценю, – это «Рассказы о пилоте Пирксе». Кроме двух-трех рассказов, это не очень удачный сборник
