Губернаторы бурно совещаются; патриоты, находящиеся под их началом, блуждают в поисках оружия. До сих пор из Отель-де-Виль получено лишь то небольшое количество плохих ружей, о котором мы знаем. В так называемом Арсенале не хранится ничего, кроме ржавчины, грязи и селитры, более того, на него направлены пушки Бастилии. Оружейная Его Величества, которую они называют Garde mouble, взломана и разграблена: в ней немало тканей и украшений, но весьма ограниченное количество боевого оружия: две посеребренные пушки - старинный дар Его Величества короля Сиама Людовику XIV, позолоченный меч Генриха Доброго[226], вооружение и латы древних рыцарей. За неимением лучшего бедные патриоты жадно расхватывают и эти, и им подобные вещи. Сиамские пушки катятся на дело, для которого они не предназначены. Среди плохоньких ружей видны турнирные копья, рыцарский шлем и кольчуга сверкают среди голов в рваных шляпах - прообраз времени, когда все времена и их атрибуты внезапно смешались.
В Сен-Лазаре, доме св. Лазаря, где когда-то помещалась больница для бедных, а теперь находится исправительный дом на попечительстве монахов, нет и следов оружия, зато есть хлеб, прямо-таки в преступном количестве. Вытащить его - и на рынок! И это при теперешней нехватке хлеба! О небо! Удастся ли 52 телегам, вытянувшимся в длинный ряд, вывезти его в Halle aux Bles? Да, преподобные отцы, ваши кладовые куда как полны, обильны ваши ледники, переполнены винные погреба, вы, заговорщики, доводящие бедняков до отчаяния, предатели, загребающие хлеб!
Напрасны протесты, коленопреклоненные мольбы: в Сен-Лазаре много добра, которое уплывает, несмотря на протесты. Смотрите, как извергаются из каждого окна целые потоки барахла под рев и гам, а из погребов сочится вино! И вот как и следовало ожидать - подымается дым, пожар разожжен, как говорят, самими отчаявшимися обитателями Сен-Лазара, потерявшими надежду на иное избавление. И заведение исчезает из этого мира в клубах пламени. Отметьте тем не менее, что "вор (подосланный, а может быть и нет, аристократами), пойманный там, был немедленно повешен".
Посмотрите также на тюрьму Шатле[227]. Долговая тюрьма Ла-Форс взломана снаружи, и те, кто задолжал аристократам, освобождены; услышав об этом, заключенные в Шатле делают то же самое, вырывают из мостовой булыжники и готовятся к наступлению; у них много шансов на освобождение, но проходящие патриоты "дали залп" по скопищу заключенных и загнали их обратно в камеры. Патриоты не имеют дела с ворами и уголовниками: и в эти дни, как и всегда, наказание ковыляло (если оно все еще ковыляет) за преступлением с удручающей быстротой! "Одна-две дюжины" несчастных, мертвецки пьяными свалившихся у погребов Сен-Лазара, с негодованием были водворены в тюрьму, но у тюремщика не нашлось для них места, вследствие чего - за неимением другого надежного помещения, как написано, - они были повешены (on les pendit). Короткое, но не лишенное значительности сообщение, независимо от того, было ли это на самом деле или нет.
В этих обстоятельствах аристократам и непатриотически настроенным богачам лучше всего укладывать вещи и уезжать. Но им не удастся уехать. Сила, обутая в деревянные сабо, захватила все заставы, и сожженные, и уцелевшие; всех, кто въезжает, и всех, кто порывается уехать, задерживают и тащат в Отель-де-Виль: кареты, телеги, утварь, мебель, "множество мешков муки", по временам даже "стада коров и овец" загромождают Гревскую площадь.
И вот все ревет, бурлит и вопит; бьют барабаны, звонят колокола, носятся глашатаи с колокольчиками: "Ойе, ойе, все мужчины - в свои округа, вступайте в ополчение!" Округа собираются в садах, на площадях, формируют отряды волонтеров. Из лагеря Безанваля еще не упало ни одного раскаленного ядра; напротив, оттуда постоянно приходят дезертиры с оружием, более того о, верх радости! - в два часа дня французская гвардия, которой было приказано направиться в Сен-Дени и которая решительно отказалась это делать, пришла в полном составе! Это стоит многого: 3600 отличных солдат с полной амуницией, с канонерами и даже пушками! Их офицеры остались в одиночестве и даже не успели "заклепать пушки". Можно даже надеяться, что швейцарцы, старая дворцовая гвардия и другие подумают, прежде чем браться за оружие.
Наша парижская милиция, которую, по мнению некоторых, было лучше назвать Национальной гвардией, процветает. Пред полагалось, что в ней будет 48 тысяч человек, но через несколько часов это число удваивается и утраивается: непобедимая сила, если бы у нас было оружие!
Но вот и обещанные шарлевильские ящики, помеченные надписью: "Артиллерия". Ящики и здесь и там, так что оружия будет достаточно! Представьте себе вытянувшиеся лица патриотов, когда они обнаружили, что ящики набиты тряпками, грязными лохмотьями, огарками свечей, древесными опилками! Купеческий старшина, как же так? И в монастыре картезианцев, куда нас послали с подписанным им приказом, не оказалось, да и никогда не было боевого оружия. А вот на Сене стоит корабль, на котором под брезентами спрятано 5 тысяч пудов пороха, и если бы не тончайшее чутье патриотов, то они не ввозились бы, а тайком вывозились. Что ты по этому поводу думаешь, Флессель? Опасная игра - "дурачить" нас. Кошка играет с пойманной мышью, но может ли мышь играть с разъяренной кошкой, с разъяренным тигром-нацией?
Пока же вы, кузнецы в черных фартуках, куйте быстрее, твердой рукой и горящей душой. И этот и тот бьют изо всех сил, удар следует за ударом, и опускается большой кузнечный молот, наковальня вздрагивает и звенит, а над их головами отныне и впредь грохочет сигнальная пушка - теперь у города есть порох. Пики, пятьдесят тысяч пик изготовлено за 36 часов: судите сами, бездельничали ли черные фартуки? Ройте траншеи, разбирайте мостовые, вы, другие, работайте прилежно, мужчины и женщины; насыпайте землю в бочки для баррикад и на каждой выставляйте добровольца-часового; складывайте на подоконниках в верхних этажах булыжники. Держите наготове кипящую смолу или на худой конец кипяток, вы, старухи, чтобы слабыми костлявыми руками лить ее и кидать камни на немецких гвардейцев, а ваших пронзительных ругательств конечно же будет в избытке! Патрули новорожденной Национальной гвардии всю ночь обходят с факелами улицы, на которых, кроме них, нет ни души, но которые ярко освещены зажженными по приказу огнями в окнах. Странное зрелище! Оно напоминает освещенный факелами Город Мертвых, по которому здесь и там бродят потревоженные Духи.
О несчастные смертные, сколь горьким вы делаете этот мир друг для друга, эту страшную и прекрасную жизнь страшной и ужасной, и Сатана живет в каждом сердце! Какие страдания, и страсти, и рыдания переносите и во все времена переносили вы, чтобы быть погребенными в молчании, и соленое море не переполнилось вашими слезами!
И тем не менее велик час, когда весть о свободе приходит к нам, когда подымается порабощенная душа из оков и презренного застоя, пусть в слепоте и смятении, и клянется Тем, кто сотворил ее свободной. Свободной? Поймите, что быть свободным - это глубокая, более или менее осознанная потребность всего нашего естества. Свобода - это единственная (разумно ли, неразумно ли преследуемая) цель всей человеческой борьбы, трудов и страданий на этой земле. Да, это самая возвышенная минута (если ты знал ее), как первый взгляд на гору Синай, объятую дымом[228], в нашем исходе через пустыню[229], - и отныне не нужны облачный столп днем и огненный ночью![230] Как важно, как необходимо, когда оковы проржавели и разъедают тело, освободиться "от угнетения нашими ближними"! Вперед, исступленные сыны Франции, навстречу судьбе, какой бы она ни была! Вокруг нас лишь голод, ложь, разложение и погребальный звон. Нет для вас иного исхода.
Воображение может лишь весьма несовершенно нарисовать, как провел эти горестные часы на Марсовом поле комендант Безанваль. Вокруг буйствует мятеж! Его люди тают! Из Версаля на самые настоятельные послания ответ не приходит, или один раз несколько невнятных слов, которых лучше бы и не было. Совет офицеров может вынести решение только о том, что решения нет; полковники "в слезах" докладывают ему: они не думают, что их люди будут сражаться. Царит жестокая неуверенность: бог войны Брольи недосягаем на своем Олимпе, он не спускается, наводя ужас, не дает картечных залпов и даже не посылает распоряжений.
Воистину в Версальском дворце все выглядит загадочно: город Версаль будь мы там, то увидели бы воочию - полнится слухами, тревогой и возмущением. Верховное Национальное собрание заседает, видимо, с опасностью для жизни, силясь не поддаваться страху. Оно постановило, что "Неккер уносит с собой сочувствие нации". Оно направило во дворец торжественную депутацию с мольбой о выводе войска. Тщетно. Его Величество с редким спокойствием советует нам заняться нашим собственным делом - составлением конституции! Иностранные пандуры и прочие подобные им прихорашиваются и гарцуют с заносчивым видом, поглядывая на Зал малых забав, но все подходы к нему забиты толпами людей "мрачной наружности". Будьте тверды, сенаторы нации, путеводная звезда твердо, мрачно настроенного народа!
