Большинство судей было тронуто не столько речами этого человека, бесспорно исполненными решительности, сколько тем презрением, какое он выказывал властям, повергая в смятение всех требовавших его казни. Не было лучшего побуждения проявить милосердие к ближнему: выступавшие после него уже не скрывали своих настоящих чувств, а люди, прежде настаивавшие на смертном приговоре, устыдились собственного малодушия; мнение судей изменилось так быстро, что заговорили даже, будто истину им внушил Святой Дух. Впрочем, повод осудить господина Фуке все-таки нашелся: то ли за те планы, о которых я говорил выше, то ли за самовольное вооружение крепости Бель-Иль его приговорили к изгнанию. При дворе весьма удивились такому неожиданно мягкому решению — была даже прервана поездка в Шартр, — и господин Кольбер, опасаясь, как бы Фуке, получив свободу, однажды не предал гласности такие вещи, которые он сам предпочел бы держать в тайне, добился, чтобы Король заменил назначенное судом наказание пожизненным тюремным заключением. Некоторое время господин Фуке провел в башне Венсеннского замка, а затем был отправлен в Пиньероль{241}, где находился по меньшей мере шестнадцать или семнадцать лет. Этот срок он посвятил покаянию — и те, кто знал его в новом узилище, говорили, что представившуюся возможность он использовал так хорошо, как никто другой. Как бы то ни было, я не могу не рассказать о его встрече с господином де Лозеном, заключенным восемь или десять лет спустя в ту же самую крепость{242}, — эту историю я услышал от самого господина де Лозена не более трех месяцев назад.
Когда они встретились, господин Фуке не смог его вспомнить и, возможно, по расстройству памяти, обретенному в неволе, а скорее потому, что в его время Лозен не был настолько знаменит, — спросил, где же они могли видеться. Удовлетворив его любопытство, господин де Лозен с естественным для каждого узника нетерпением захотел поведать ему свою историю и крайне удивил его рассказом о своем соперничестве с Королем из-за мадам де Монако — он якобы заявил Королю, что тот поступает как тиран, желая отнять у него возлюбленную; а еще сообщил, что отказался исполнять должность генерального полковника драгун{243} в Итальянской армии; и поведал о том, как просил у Короля назначить его, Лозена, командующим, а в ответ на отказ подал в отставку; и, наконец, рассказал, как Король заключил его в Бастилию, откуда он тем не менее вышел через сутки и потом ладил с Королем лучше прежнего. С удивлением слушая рассказ человека, не казавшегося ему слишком приятным, господин Фуке не мог понять, каким образом Король, слывший просвещенным государем, мог совершить столь недостойные поступки, изменив и своему характеру, и понятиям о чести из-за подданного, который казался этого недостоин. Тем не менее он долго не подавал виду, продолжая внимательно слушать, но, когда господин де Лозен дошел до своего сватовства к мадемуазель де Монпансье{244}, расписывая, как Король сперва дал согласие на этот брак, а потом забрал свое слово назад, как страдала несчастная принцесса и так далее, — не смог удержаться и, обернувшись к другому политическому узнику, сидевшему с ними в камере, покрутил пальцем у виска, как обычно делают, когда хотят показать, что у кого-то не всё в порядке с головой, — ибо иного мнения обо всех этих россказнях у него не было. Господин де Лозен заметил это, но, ничуть не смутившись, продолжил повествование о чудесах своей жизни, что еще более убедило Фуке в правильности первого впечатления.
Кольбер, ставший после опалы Фуке всемогущим, приобрел такое расположение Короля, что вызвал зависть господина Ле Телье, который, давно находясь при дворе, также ожидал наград за свои заслуги, что было бы справедливо. Стремясь сократить государственные расходы и упорядочить финансы, Кольбер упразднил казначеев Сберегательной казны{245} и служащих их ведомства, — их всех бросили в тюрьму, обвинив в кражах из казны; все их оправдания, заключавшиеся в том, что, напротив, это Король должен им огромные суммы, оказались несостоятельными, и их присудили к конфискации имущества. Сказать по правде, злоупотреблений действительно было великое множество, и хорошо, что в финансах наконец навели порядок. Впрочем, многие аристократы стремились извлечь выгоду из этих последних событий: одни успели жениться на дочерях опальных чиновников, дабы поправить дела своих семейств, другие же лишь собирались это сделать. Герцог де Сент-Эньян был из числа таковых — он сосватал своего старшего сына графа де Сери за мадемуазель Монеро, за которой отец обещал два миллиона приданого. Герцог, как я уже говорил, пользовался благоволением Короля, принимал участие в его развлечениях, и влияние фаворита возрастало день ото дня; тогда господин Кольбер, опасаясь, что когда-нибудь герцог станет его соперником, решил породниться с ним и вместо мадемуазель Монеро предложил в жены его сыну свою старшую дочь. Думается, герцог согласился на это без особой охоты — он не был богат и надеялся на более выгодную партию, но, какие бы мысли ни лелеял прежде, не отказал бы; однако вскоре граф де Сери умер. Кольбер, впрочем, не оставил намерения приобрести расположение герцога и сказал ему: пусть небу было угодно призвать его сына, но это не помешает им породниться — у герцога ведь есть еще один сын, а у него — младшая дочь, и хотя оба еще малы, но родителям достаточно дать друг другу слово — и брак состоится, когда дети достигнут совершеннолетия. Нуждавшийся в деньгах герцог де Сент-Эньян, не имея возможности получить от кого-либо больше, дал свое согласие, — и когда дети подросли, свадьба состоялась, как и было условлено{246}.
Как я только что сказал, господин Кольбер так горячо настаивал на этом браке потому, что господин де Сент-Эньян играл при дворе все более значительную роль и был, в частности, посвящен в любовные дела Короля с фрейлиной герцогини Орлеанской мадемуазель де Лавальер, не отличавшейся большой привлекательностью, но умевшей нравиться больше, чем иные красавицы. Он оказал государю немало услуг, помогая скрывать его увлечение от Королевы. Эта девица, уроженка Тура, происходила из семьи, принадлежавшей скорее к мещанам, нежели к дворянству, и, строго говоря, не имела права даже называться демуазелью{247} — дворянское достоинство пожаловал брату ее прадеда Генрих III, нашедший в Туре убежище во время раздиравших страну гражданских войн{248}, и распространялось оно не на всю семью, а лишь на потомков того, кому было даровано. Тем не менее, отец этой девицы отличился на военном поприще и смог породниться со знатной семьей, так что его дети стали-таки именоваться дворянами. Как бы то ни было, когда она поступала на службу к мадам герцогине Орлеанской, ей не задали никаких вопросов, касавшихся ее происхождения; и еще до того, как Король обратил на нее внимание, она имела возлюбленного, который обожал ее и намеревался жениться. Это был дворянин из окрестностей Шартра, старший в семье{249} и имевший двадцать тысяч ливров ренты, то есть способный составить ей весьма выгодную партию. Его звали д’Этурвиль, гвардейский лейтенант{250}, и единственным препятствием к браку был его отец, не соглашавшийся с его выбором. Сын поехал его уговаривать, оставив мадемуазель де Лавальер, умолявшую его возвратиться как можно скорее. В этих мольбах не было нужды — любовь не позволяла ему надолго расставаться с нею, женщиной столь ему дорогой, и он начал думать о возвращении, едва успев уехать. Однако, вынужденный убеждать отца, никак не желавшего брать невестку без приданого и не слишком завидного происхождения, он провел дома куда больше времени, чем рассчитывал вначале, а когда наконец добился благословения и вернулся, то увидел, что обстоятельства сильно переменились. Не только Король влюбился в его невесту, но и сама она так была влюблена в Короля, что попросила передать д’Этурвилю, чтобы тот оставил ее. То была первая новость, которую он узнал по приезде в Париж, и, не желая верить, пока не услышит отказ из уст самой мадемуазель де Лавальер, кинулся к ней в Пале-Рояль. Но теперь увидеться с ней было непросто, ибо влюбленный государь окружил ее своими людьми, докладывавшими о каждом ее шаге; когда они спросили д’Этурвиля, кто он такой, он назвал себя, думая, что имени довольно, чтобы быть допущенным к любимой. О нем доложили мадемуазель де Лавальер, но она, столь же гордившаяся своим нежданным возвышением, сколь и страшившаяся гнева Короля, который мог явиться к ней за доказательствами любви, притворилась, будто не знает д’Этурвиля. Эта великая измена потрясла его — он убедился, что ему говорили правду, и, уже не сомневаясь в том, что покинут, возвратился домой и вскоре слег с тоски. Знавшие его историю спрашивали, не глупо ли так страдать из-за измены неблагодарной красотки, но горе отвергнутого возлюбленного было столь велико, что он стал убедительным примером того, что истинный влюбленный может умереть от любви. Около трех недель он, изнемогая от недуга, только и говорил, что об измене мадемуазель де Лавальер, и, прежде чем испустил дух, попросил одного из друзей передать ей, что лишь она будет повинна в его смерти{251}.
