Не знаю, горячность ли заставляла меня думать, что мое предложение разумнее всех прочих, или это и впрямь было так. Но отец держался своего мнения и, к несчастью, так и умер настроенным против меня.
Поскольку в том не было моей вины, я не верил, что Господь обрушит на мою голову проклятия, извергнутые отцом перед смертью, и они смогут помешать мне в моих делах. Нетрудно представить, как недовольна была мною и мачеха, которая, сказать по правде, люто ненавидела меня всю жизнь. Я поступил как обычно, то есть позволил ей выговориться, ибо видел, что она имеет на то больше поводов, чем когда-либо прежде; впрочем, я, скорее желая оградить себя от ее упреков, нежели сомневаясь в собственной правоте, предложил ей тысячу экю ренты, если она откажется от своих имущественных требований. Безусловно, эти отступные, предложенные мною честь по чести, должны были ее удовлетворить, ибо, по справедливости, она могла рассчитывать лишь на свое имущество, лучшая часть которого заключалась в недвижимости; но поскольку она заранее предприняла шаги, о которых я еще не знал, она ответила: если я не глуп и не желаю навредить самому себе, мне надлежит согласиться с волей отца.
Я же еще не подозревал о впоследствии обнаружившемся подлоге, и на меня ее слова не произвели никакого впечатления. Думая о том, как отстоять свои права, я обратился к адвокатам и прокурорам; их мнение — я мог рассчитывать на все наследство целиком, даже если бы оно было значительно большим. Я только и думал, как бы поскорее начать судебный процесс, который расставил бы все на свои места, и уладить все необходимые формальности. Обнаружив в документах сведения об отделении имущества мачехи по брачному контракту, я подумал было, что мои дела совсем хороши: ведь в этом случае, если ей и причитались какие-то выплаты, то только из ее собственной доли, к коей отец не имел никакого отношения. Я не смог удержаться от соблазна и рассказал ей о своих поисках, полагая, что сумею сбить с нее спесь, однако она ответила, что дело не окончено и, возможно, я еще узнаю о таких вещах, которые отобьют у меня охоту смеяться. Как я ни напрягал ум, не мог понять, что она имеет в виду, но загадка неожиданно разрешилась. Чиновник, занимавшийся описью наследства, нашел и показал мне сумку с документами, снабженную ярлычком, надписанным рукой мачехи: «Выплаты по некоторым долгам моего мужа, сделанные мною из собственных средств, которые должны быть возмещены мне по праву кредитора из его имущества». Как же я удивился, когда извлек бумаги из сумки и нашел среди них долговые обязательства моего деда — их общая сумма достигала по меньшей мере пятидесяти тысяч экю. Мачеха и впрямь оказалась права: время веселиться для меня еще не настало. Поскольку я ушел из дома совсем юным, то не имел никакого представления о семейных делах и не мог судить о том, во что не был посвящен. Тем не менее мне стало совершенно ясно: затеяно мошенничество, и наиболее очевидным объяснением, приходившим на ум, было то, что мачеха пользовалась доходами с бенефициев сына ради собственных нужд. И вот с чего я утвердился в этой мысли: если мой брат-аббат позволил распоряжаться своим состоянием всей семье, то почему же в доме после смерти отца осталось не более десяти франков? Действительно, из наличных денег нашли лишь восемь с половиной франков — нечего сказать, солидный капитал для одной из самых известных фамилий нашего края, — иными словами, те крохи, которые мачеха не успела прибрать к рукам. Итак, чтобы не слишком распространяться об этом, я сделал вывод, что дед не мог оставить долги, сопоставимые со стоимостью всего нашего имущества, — ведь отец, в свое время выдавая замуж двух своих сестер, дал за каждой из них по двадцать пять тысяч франков приданого. Было очевидно, что, будь он обременен такими долгами, он вряд ли мог бы свободно распоряжаться хотя бы малой частью своего состояния, а значит, эти долговые обязательства представляли собой не что иное, как подлог, причем все главные кредиторы оказались родственниками мачехи.
Я рассказал о своих подозрениях искушенным в подобных делах людям, и они со мной согласились; адвокаты тоже поддержали меня, но дали совет: выиграть предстоящий процесс можно, только доказав подложность долговых обязательств. Приложив все усилия к этому, я обратился за помощью к нескольким достойным людям из наших мест, знавшим, чем обязана мне моя семья и искренне сочувствовавшим моему положению, — но, как бы они ни стремились мне посодействовать, все их труды оказались напрасными, ибо те, на кого полагалась мачеха, отнюдь не собирались ни в чем признаваться; возможно, что за пособничество они получили хорошее вознаграждение. Стало ясно, что процесс затянется надолго. Тогда я, получив надлежащее разрешение, распространил объявления с рассказом о мнимых долговых обязательствах в тех приходах, где проживали все причастные к фальсификации, надеясь, что накануне Рождества те раскаются в содеянном. Моя сестра проявила себя тогда с наилучшей стороны: разыскав меня, она сказала, что готова свидетельствовать в мою пользу, хоть это и рассорит ее с матерью, если та об этом проведает; она слышала не раз, как отец в разговорах с матерью упоминал, что его собственный отец не оставил ему никаких долгов, а, напротив, незадолго до смерти располагал суммой в восемь тысяч франков; она помнит это, как если сие было сказано четверть часа назад, и готова в любой момент подтвердить данный факт в суде, если это мне поможет. Я поблагодарил сестру за доброту, но, не желая, чтобы из сочувствия ко мне она навлекла на себя гнев матери, ответил: ни к чему такие жертвы, мне довольно лишь ее сердечного участия; я сердит на то, что лишен наследства, но если смогу его добиться, то назначу своей наследницей именно ее — ту, кого искренне люблю. Она оказалась женщиной добропорядочной, как я и думал, и спустя еще три или четыре дня вручила мне бумагу, в которой отказывалась в мою пользу от той доли в наследстве, что принадлежала моей покойной матери, при этом завещав своему сыну, в случае ее смерти, не посягать на это добро. Когда она стала упрашивать меня взять этот документ, я рассмеялся и разорвал его на мелкие клочки, ответив, что мы всегда придем к согласию безо всяких бумаг. Дай она мне сотню тысяч экю, и то я не был бы признателен ей больше, и меня печалило лишь то, что я не могу отблагодарить ее за это по достоинству.
Наш процесс, начавшийся на родине, вскоре был перенесен в Париж: на этом настоял один из подставных кредиторов мачехи, считавший, видимо, не без достаточных причин, что получит там больше преимуществ. В этом деле, явно обещавшем быть непростым, у меня неожиданно блеснула надежда, ибо и я в столице имел друзей не меньше и думал, что они не покинут меня в беде. И впрямь, многие предложили мне свои услуги, и я, хоть и ненавидел тяжбы больше всего на свете, бросился отстаивать свои интересы с таким пылом, что позабыл о еде и отдыхе. Когда я вспоминаю об этом, то даже не знаю, что побудило меня так перемениться — быть может, желание отплатить мачехе, всю жизнь почитавшей своею обязанностью издеваться надо мной. Однако судьи были настроены против меня, и все говорили, что я проиграю процесс, если не предъявлю какие-либо доказательства, способные подтвердить учиненную надо мной несправедливость. Я поднял брачные контракты двух моих тетушек, доказывая, что, раз отец дал им в приданое пятьдесят тысяч франков, то сам должен был иметь намного больше денег, — но когда сказал, что это и есть достаточное доказательство, адвокаты лишь посмеялись надо мной и заявили, что в судебных процессах решения не принимаются на основании допущений.
Нечего и говорить, что после такого поворота событий я оказался в крайне затруднительном положении и уже мрачно предрекал, что вскоре буду приговорен к выплате судебных издержек, как вдруг один советник Большой палаты{252} передал мне, что поможет выиграть тяжбу, если я женюсь на его дочери. Я поинтересовался у человека, принесшего мне это предложение, кто такой этот советник, но тот сослался на запрет об этом рассказывать, пока я не соглашусь и не дам слова жениться, — только после этого меня познакомят с тестем и невестой. Тогда я заметил: странно вступать в брак неизвестно с кем, и, прежде чем обещать, я все же хочу знать, о ком идет речь; во-первых, это предложение либо шутника, либо, что более вероятно, человека неразборчивого в средствах — ведь получается, что мой будущий тесть готов опуститься до торга правосудием, обменяв справедливое судебное решение на мою свободу, а возможно, и честь; во-вторых, требуя заочного согласия, он вызывает недоверие к себе — поступить так могли только два или три человека, которых я не хотел бы называть, — но если это один из них, то я скорее предпочту всю жизнь оставаться нищим, чем идти на столь низкую сделку.
Посланец спокойно выслушал меня, ни разу не перебив; потом пожал плечами и ответил: опрометчивость простительна для двадцатилетнего юнца, но, кому перевалило за пятьдесят, тому не пристало вести себя столь нелепо; то, что я называю торгом, на самом деле говорит в пользу этого человека: ведь мои интересы он предпочел интересам моей мачехи, подтвержденным куда убедительней; а те господа, против которых я так ожесточен, — самые влиятельные в Парламенте, перед ними все трепещут, а если кто и позволяет злословить в их адрес, то лишь из зависти к их умению повернуть дело нужным образом. Следовало бы вовсе махнуть рукой на меня и на мой процесс, если уж я так недальновиден, что сам желаю его проиграть; я еще легко отделаюсь, если уплачу лишь судебные издержки, — советник же, узнав об этом, первым скажет, что я получил по заслугам.
