Зная большую часть истории, я тем не менее не хотел прерывать маркиза. Между тем он открыл мне еще некоторые обстоятельства, которых я не знал: например, что он отдался в руки правосудия, только чтобы пристыдить любовника жены. После его рассказа мое собственное положение показалось мне отнюдь не столь бедственным: я мог бы пострадать куда больше, если бы был женат, — и, преисполнившись отвращения к женщинам, я поклялся, что ни одна из них меня не привлечет.
В замке Пьер-Ансиз я находился три года, не слыша ни о друзьях, ни о врагах; уверенный, что мне суждено провести остаток жизни в неволе, я выглядел таким подавленным, что меня трудно было узнать. Чем больше я предавался размышлениям о своей судьбе, тем более несчастным себя ощущал, а вспоминая время от времени о господине кардинале Ришельё, грустил по нему сильнее, чем по всем женщинам на свете. Наконец, после долгих тягостных лет, которые трудно даже описать, господин архиепископ Лионский, брат маршала де Вильруа, получавший в качестве королевского наместника провинции всю корреспонденцию из столицы, сказал, что я могу выйти из тюрьмы, хотя Король покамест запретил мне покидать Лион. Я поблагодарил архиепископа, как будто от него зависело оказать мне такую милость, а сам он, исполненный самодовольства, принял мою благодарность, словно действительно ее заслужил. Поскольку в Пьер-Ансизе я жил за казенный счет, то к этому времени сумел погасить из моей скромной ренты долги перед мачехой и даже оставил немного денег себе. Впредь я решил разумно распоряжаться средствами, памятуя о том, что мне пришлось испытать, не имея даже и жалких двухсот пистолей для уплаты этого штрафа; но, какими бы благими ни были мои намерения, мне все-таки не удалось их соблюсти. Господин архиепископ Лионский настоял, чтобы я поехал с ним охотиться в его имение Вими, которое он именовал Нёвилем{254}, хотя прекрасно знал о наложенном на меня запрете покидать Лион, и мое согласие стоило мне на обратном пути последних остававшихся денег. Раздосадованный этой потерей, я позволил себе нелицеприятно отозваться об этом человеке, чей образ жизни так мало соответствовал его пастырскому сану. Действительно, вместо священников его окружали военные; вместо того чтобы шествовать во главе церковной процессии, он выезжал на оленью охоту во главе сотни собак, плотно ел, пренебрегая воздержанием, рассуждал лишь о великолепии двора, а вовсе не о кротости и, наконец, так сильно обременил город Лион поборами, что его считали скорее тираном, чем пастырем. В наш век такому трудно поверить, но всему этому я был свидетелем. Иногда он созывал эшевенов{255}, — якобы по королевскому приказу, — и говорил им, что его брат маршал потерял большие деньги, поэтому к завтрашнему нужно собрать такую же сумму, — и никто не осмеливался ему перечить. Вот на каких условиях он оказывал им должное покровительство, и мне, как и другим, оно тоже обошлось не менее, чем в четверть моих доходов по ренте. Истощив город налогами, почти всегда составлявшими не меньше двух-трех тысяч пистолей, он добился от Государственного совета постановления, повелевавшего сократить выплаты ренты местного банка на четверть.
Спустя неделю или дней десять после того, как я лишился своих денег, он послал за мной и объявил, что Король освобождает меня и позволяет идти куда заблагорассудится. В ожидании какого-либо вспомоществования я продолжал жить в гостинице, именовавшейся «Три короля», стараясь проводить время с наибольшей пользой для себя. Ежедневно в городе, стоявшем на стыке нескольких больших дорог, останавливалось много народу, склонного легко спускать деньги, и я вскоре убедился, что тут можно избежать тягот, даже и не располагая средствами. Пока я жил в Лионе, туда прибыл господин де Сен-Сильвестр, офицер, весьма известный в армии. Дотоле я не был с ним знаком, но вскоре мы сблизились ради совместного времяпровождения. Он ехал из Франш-Конте, где, кажется, стоял его полк, и встретил по пути лионского дворянина по имени Сервьер{256} — родственника того Сервьера, который собрал такой прекрасный музей{257}. Однажды этот дворянин пригласил его отобедать, и Сен-Сильвестр спросил, не будет ли он против, если и я составлю им компанию. Тот был слишком учтив, чтобы не уважить меня, держался по-приятельски и, сытно накормив нас, предложил сыграть две-три партии в триктрак. Поскольку играл я неплохо, то поймал его на слове, и мы с ним начали игру по пол-луи за кон. Удача не была ни на чьей стороне — мы играли партию за партией более четырех часов кряду, оставаясь при своих; он сказал, что не хочет бросать игру, и мы продолжили ее до следующего утра. Успех весьма благоприятствовал мне — к восьми часам я выиграл у него сто пистолей. Спать хотелось так, что кости выпадали из рук, — он запросил пощады, и я ответил, что тоже ее прошу, и хотя не хотел прекращать игру, потому что выигрывал, однако поспать было необходимо нам обоим. Чтобы дать друг другу время отдохнуть, мы прервали наш поединок, условившись снова сесть за стол после обеда; потом отправились по своим комнатам, четыре или пять часов отсыпались, поели и с новыми силами принялись за игру. Успех все еще был на моей стороне: я стал обладателем не менее пятисот пистолей. В итоге он, опасаясь, что не отыграет столь крупного проигрыша — а уже спускалась ночь, — настоял на еще трех партиях по триста пистолей до трех побед сразу. Я охотно согласился и, не дав ему даже опомниться, выиграл обе первые. Но потом фортуна внезапно изменила мне, и в двух следующих я скоро потерпел фиаско. Так ничего и не получив, мы сыграли решающую партию — она оказалась самой трудной из всех, но в конце концов я проиграл, оставшись лишь с двумястами пистолями, суммой, впрочем, довольно существенной, если вспомнить, что мы начали с пустяковых ставок. Хорошо, впрочем, что мой соперник не лишился восьмисот, — поистине, нет ничего опаснее игры. Так или иначе, она возместила потери, понесенные мною по милости господина архиепископа, и когда я понял, что мне хватает денег для возвращения в столицу, то распрощался с ним.
Некоторое время я не появлялся при дворе, полагая, что не встречу там хорошего приема после моих злоключений. И впрямь, мы живем в такой век, когда министры мнят себя богами; и хотя далеко не все они походили на Людовика Святого{258}, однако желали приучить дворян оказывать им не менее чем княжеские почести. Между тем я повидался с господином де Тюренном, нимало на них не походившим: потомок одного из лучших родов, он был настолько же прост и приветлив в общении, насколько министры были надменны. Я знал его еще в то время, когда служил господину кардиналу Ришельё, и позднее неоднократно имел честь с ним встречаться. Отнесся он ко мне с обычным своим радушием, сказав, что куда больше рад видеть меня в Париже, чем в Пьер-Ансизе, и поинтересовался, чем я занимался в то время, пока судьба не свела нас вновь. Я ответил, что испытал много лишений: господин кардинал Ришельё, заботившийся обо мне лучше, чем обезьяны о своих детенышах, слишком берег меня, и именно из-за этого мое будущее сложилось иначе, нежели я мечтал; мне было бы сейчас куда лучше, позволь он мне заняться военным ремеслом, с которого я начал. По этой же причине я пошел на службу к кардиналу Мазарини, но и там случай мне не благоприятствовал; и теперь, — сколько бы ни твердили, что я в том возрасте, когда уходят на покой, и мне-де следует поискать иное поприще, а не стремиться к учению, — я не могу удержаться и скажу: если вдруг господину де Тюренну понадобится старый опытный адъютант, для меня не будет большего счастья, чем занять эту должность; ему не стоит опасаться, что из-за юношеского пыла я не стану строго следовать его указаниям и буду слышать одно вместо другого, — слава богу, у меня зрелый разум (или по меньшей мере я должен его иметь), а что до выносливости, то в седле я держусь не хуже двадцатипятилетнего, и, прежде чем останавливать выбор на ком-нибудь другом, пусть сначала испытает меня.
То, как я просил принять меня на службу, заставило господина де Тюренна рассмеяться, и, поймав меня на слове, он ответил, что готов дать мне товарища — тот не так стар, как я, но, по крайней мере, и не столь многословен. Он имел в виду Клодоре, бывшего капитана в одном из старых полков, а так как я был с ним знаком, то обрадовался ему больше, чем любому другому. Как бы ни был этот человек славен своими заслугами, но известность он приобрел по совсем иной и куда менее почетной причине. Он имел несчастье жениться на гулящей женщине, и когда однажды возвращался из армии, один друг, ехавший вместе с ним в Париж, уговорил его заглянуть в дом свиданий, где Клодоре и столкнулся с женой, пустившейся в его отсутствие на поиски наслаждений. Думается, это жестокое испытание сильно ранило его сердце — он не только избил ее, но и сослал в монастырь; однако впоследствии этот человек, прежде никогда не навлекавший на себя упреков в бесчестии, странным образом изменил свое решение: он снова вернул неверную в дом и с тех пор жил с ней. Это чрезвычайно подпортило его репутацию в войсках, и, будь я женат, поостерегся бы водить с ним дружбу, чтобы не говорили, будто мы товарищи по несчастью. Сам он тоже был рад, когда узнал, что я хочу послужить, и мы вместе стали готовить снаряжение, дабы принять участие в славной Голландской кампании.
