дышать забыл, а старик повернулся к молодым и пояснил:
— Дом предателя теперь мой, но я дарю его вам, дети!
— Замечательный подарок! — воскликнул в ответ его сват.
Даже если бы сейчас упали Небеса, они бы не давили так, как невыносимо больно давило в груди. Дом, прекрасный дом, где когда-то жило счастье, теперь принадлежал Соджуну и принадлежал как трофей! Что может быть страшней? Он обвел всех дикими обреченными глазами и вдруг засмеялся. Чжонку смотрел на отца, не узнавая. Елень стояла, как громом сраженная, а капитан магистрата, Ким Соджун, хохотал, откидывая голову назад.
— Он рад! — воскликнул тесть.
Соджун успокоился, а потом поднялся — тяжело, будто ноги успел отсидеть или выпил много, но чаша капитана стояла нетронутой, и ноги были крепки как никогда, вот только сердца не осталось. Он встал перед родителями и поклонился, а на губах играла такая усмешка, что Чжонку закусил губу, чтоб не закричать.
— Кто же откажется от такого дворца? Только дурак откажется! А я-то думал, кому достался дом, а, выходит, мне и достался, — проговорил Соджун, и было непонятно, к кому конкретно он обращался. — Министр Чон, сколько лет вашей наложнице?
Министр тут же густо покраснел, его жена стыдливо отвела глаза.
— Имхи сказала, что ей шестнадцать, это так?
— Соджун! — завопил отец.
— Да не смотрите вы на нее так, девчонка глупая, что с нее взять, а тут еще вы с таким стариком, как я, в качестве жениха! Кто же этому обрадуется? Вот и у отца наложница, Микён — и с этими словами мужчина ткнул пальцем в кисэн, — почему же мне наложницу завести нельзя? Я молод, но для Имхи все же староват, да и не нравятся мне девчонки такие, двуличные. Смотрите, глаз не поднимает, а мне обещала дюжину сыновей родить… или сколько там? Мне нравятся другие женщины. Ваши-то хоть свободные, а мне нравятся рабыни. Я, в принципе, не против жениться, вот только в своей опочивальне ваша дочь меня никогда не увидит, потому что ночи я буду проводить с ней.
И выплюнув все это, он шагнул к Елень, заглянул в глаза цвета проклятого камня, а потом обнял и прежде, чем она успела вырваться из его рук, поцеловал. Она дернулась зло и безуспешно: объятия превратились в клещи, даже дыхание перехватило. Жесткие мужские губы впились ей в рот так, будто от этого зависела жизнь. Елень замычала, пытаясь оттолкнуть Соджуна от себя, но не смогла.
«А ведь если силой попробует взять — не вырвусь!» —мелькнула страшная мысль и женщина перестала вырываться.
Соджун целовал и целовал сомкнутые губы, пока они не поддались. Волна желания захлестнула капитана, и он даже на миг забыл, где находится. Сейчас любимая была в его руках, и ему было все равно, как она выглядит и как от нее пахнет. Она уже в его руках!
Но тут сзади его с силой оторвали — старик, плюясь гневом и проклятиями, смог-таки отодрать своего никчемного отпрыска от этой ведьмы. Тяжелый удар кулаком в лицо отрезвил Соджуна, но он так и не отошел от Елень, едва живой за его спиной, чувствовал, что она стоит там, чувствовал ее дыхание — как отойти?
Оказывается, домик уже опустел. Остались лишь старик, Чжонку с совершенно белым лицом и забытый Микён каягым. Все ушли.
— Ты поскудник! Так опозорить меня! — верещал отец. — Все из-за тебя, ведьма!
Взметнулась вверх рука, но так и не опустилась: железные тиски вцепились в иссохшее запястье — еще миг и хрустнут старческие кости в этих клещах.
— Она моя! Только я волен казнить ее или миловать, а не вы, министр Ким! — прошипел сын, буравя отца холодными и колючими глазами.
Отец на миг даже задохнулся, а потом что-то ворча и бормоча стал спускаться вниз. Чжонку, наконец, отклеился от своего места и бросился вон из домика. Соджун и Елень остались одни.
Она стояла, боясь пошевелиться, надеясь, что хозяин просто уйдет первым — он понимал, что нужно объясниться. Глянул на нее мельком: губы алели на чумазом лице. Ее грязные руки оставили разводы на его белой одежде — так вырывалась, а вырваться все же не смогла.
— Простите, — едва пролепетал Соджун.
Она, так и не поднимая глаз, шагнула мимо него, он не позволил: поймал за тонкую холодную руку. Шершавые пальцы шевельнулись в его горячей ладони и замерли. Замер и Соджун. Он хотел и боялся признаться во всем. Как она отреагирует? Что скажет? А если…
— Простите, госпожа Елень, — выдохнул он вновь.
— Я…
— Вы на века, даже если пройдет тысяча лет, останетесь для меня госпожой, — холодно и жестко перебил Соджун и поднял на нее глаза.
Она смотрела устало и равнодушно. Равнодушие появляется, когда человек привыкает к своей жизни, привыкает к побоям, унижению, ненависти. Он настолько привыкает, что перестает замечать и ненависть, и побои, и унижение. Это конец его как Человека. Он превращается в безропотную скотину, которая не сопротивляется, даже когда ее ведут в лавку мясника на забой. Елень к ужасу Соджуна тоже привыкла. В глазах не то что света — жизни не было!
Страх окутал капитана. Соджун схватил женщину за плечи и тряхнул.
— Госпожа! Госпожа! Посмотрите на меня! — заговорил он горячо.
Та подняла на него глаза и даже улыбнулась… одними губами. Соджун прижал к себе, а в голове вдруг родилась страшная мысль. Мысль, которая нарушала все законы Конфуцианства, нарушала логику вещей и законы человеческие, но она опьянила Соджуна и повлекла за собой.
— Уйдем! Давайте уйдем! Уйдем в тот дом, где вам так понравилось! — зачастил он, ужасаясь и радуясь этой мысли.
Елень тут же вспыхнула, запротестовала, стала отталкивать его от себя.
— О чем вы говорите? Опамятуйтесь! Уйти из дома родительского? Да можно ли думать о таком?
Она оттолкнула мужчину и шагнула назад. Соджун остановился перед ней.
— Господин капитан, даже думать об этом…, — начала она, но замолчала, не в силах продолжать разговор.
— Елень…
— Вас проклянут. Вас проклянут и живые, и мертвые! Вас осудят все, кого вы знаете и даже с кем не знакомы. Вас выгонят со службы, вы потеряет все!
Соджун посмотрел в глаза любимой женщины и улыбнулся, губу, разбитую ударом кулака, защипало.
— Если вы будете со мной, что мне
