до всех, — признался он.
Елень в ужасе сделала еще несколько шагов назад.
— Это святотатство! — скорбно произнесла она и уже развернулась уйти.
Голос тревожный, ласковый — голос любящего мужчины — ее остановил:
— Вы меня настолько сильно презираете, что вам претит сама мысль уйти вместе со мной?
Женщина повернулась. Он стоял напротив нее, такой высокий, красивый. В уголке рта алела кровь, но Соджун будто этого не замечал, не чувствовал, не ощущал. Суровая морщина пролегла между черными бровями, но смотрел он с такой мукой, что ей даже на мгновенье стало страшно: за него страшно.
— Я не презираю вас. Я вижу, как вы измучились за это время. Господин, вы… вы… вы меня…
Женщина замолчала не в силах произнести слово, которое обычно несет много света, вот только…
— Да, — коротко и просто ответил Соджун.
Она вспыхнула, мгновенно покраснев до корней волос, а потом развернулась и бросилась из домика, забыв о своей хромоте. Но он был воином. Опередил на мгновенье и просто спрыгнул с лестницы на землю. Она замешкалась, оступилась — нога проклятущая подвела — и сорвалась вниз, даже не успев вскрикнуть. Он будто только этого и ждал: подхватил ее, прижал к груди, да так и пошел с ней на руках во двор. Она порывалась освободиться, да куда там! Соджун, не обращая внимания на отца, пронес ее до самой купельной, открыл дверь — оттуда дохнуло жаром — поставил на пол, крикнул Гаыль, детей, и лишь когда все они скрылись за толстой дверью, стал распоряжаться. Рабы стояли вокруг, понурив головы, и молчали.
— Отныне и впредь Елень, Гаыль и дети не будут убирать навоз. Это опять будут делать мужчины. Елень, Гаыль и Сонъи приставить к работе швей. Хванге пусть помогает Анпё. И быть посему! — рявкнул он во всю глотку над притихшими людьми, согнанными как скот в кучу. — Кто ослушается моего приказа — убью! Старший рода жив, но обременен государственными делами, и с вами разбираться ему не досуг, поэтому я сделаю это за него!
— Не рано ли распоряжаться решил? — заверещал отец. — Сначала меня отправь к духам предков, а уж…
— И не стал бы! — закричал Соджун. — Да только вы слово нарушили!
— А сам-то?
— Если исток грязен, то чего ждать от реки! — тяжелым болтом пригвоздил Соджун.
Старик поджал губы и прошел в свои покои. Микён, кивнув Соджуну, тенью шмыгнула за политиком.
Капитан остался во дворе. Он дождался, когда выйдут дети, а за ними Елень и Гаыль, проводил их до двери, и, лишь глядя, как они укладываются спать, сам отправился в свою комнату. Чжонку поджидал его там. Соджун хотел прогнать сына, но передумал. Он позволил ребенку раздеть себя и уложить спать. Мальчик вздыхал, будто хотел что-то сказать, но Соджун был мрачнее тучи, поэтому юноша отложил все разговоры на завтра.
[1] В Чосоне традиционным цветом траура считался белый. Семья усопших все время траура (в Корее он длится 7 дней) носила некрашеные одежды. Черный цвет, как траурный, стал считаться уже под влиянием веяний с Запада.
Глава пятнадцатая.
Утром Соджун первым делом просмотрел одежду, в которой ходил вместе с Елень в дом убитого сановника. Нашел желтую грамотку, прочитал и скрипнул с досады зубами. «Это поместье, включая все строения и участок земли, принадлежит министру финансов Ким Хогёну» — значилось на бумаге, заверенной королевской печатью. Почему, когда он первый раз увидел это имя, не сопоставил его с именем отца? Не подумал. Не подумал, потому что это было бы слишком жестоко и для семьи Елень и для него самого.
«У Судьбы нет души и сердца. Ей не больно», — подумал капитан, вздохнул и разорвал грамотку.
Няню похоронили с достоинством. Соджун и Чжонку тоже проводили старушку в последний путь. Слуги стояли вокруг могилы и плакали. У маленького холмика не плакали лишь двое: Елень и Соджун. Она, стоя напротив него, прижимала к себе темные головки ревущих детей, но у самой глаза были сухие. Соджун, стоя в окружение слуг, видел лишь ее одну. Она сильно хромала, и капитан, видя это, ругал себя. На левой щеке лиловым отливал отпечаток отцовской руки. Что-что, а рука у министра тяжелая. Соджун потрогал разбитую губу и вздохнул. Но теперь все будет по-другому. Он уже вырос из того возраста, когда воспитывают родители. Теперь он сам будет отвечать за всех этих людей.
И, действительно, жизнь изменилась. Солнце повернуло на весну, и, казалось, сошло во двор министра. Соджун вместе с Елень сходил на рынок и купил там хорошей одежды для каждого раба. В домах слуг заменили тюфяки и одеяла. У девочек появились цветные ленты в косах, а у женщин — костяные шпильки для волос. Домики отремонтировали и даже перекрыли на многих крыши. Рабы вздохнули свободней. На их столах появилось мясо, а из огромной людской зачастую доносились смех и песни, Соджун же только сейчас понял, что значит быть хозяином. Несмотря на то, что такой огромный двор требовал ухода и присмотра, рабов не нужно было подгонять. Одежда стиралась, шилась, сушилась, обед готовился, скот был накормлен и ухожен. Что еще нужно?
Старый господин притих. Мимо него не прошли все новшества, которые ввел сын, но он не противился им. Со стороны могло показаться, что он просто сдался. Но только показаться. Соджун прекрасно знал своего отца. Тот никогда ничего не забывает и не прощает. НИКОГДА! То, что сейчас старик ничего не предпринимает, лишь свидетельствует о его размышлениях, а когда эти размышления подойдут к концу, нужно быть готовым и чтоб принять удар и чтоб отразить его. Так раненый тигр уползает в свою пещеру и зализывает раны, а уж как он выберется — берегитесь все!
Соджун решил себя подстраховать и, когда совсем потеплело, взяв с собой Чжонку и Хванге, отправился с ними на охоту. Солнце припекало уже ощутимо. Небо ослепляло своей голубизной. Ветер ласкал лица вершников, и ехать было так приятно. Чжонку припустил вперед, Хванге, припав к крупу своей кобылы, пустился следом, что-то крича вдогонку. Соджун улыбнулся. Мальчишки друг для друга были как братья. Хванге быстро настиг Чжонку и обогнал, как тот не настёгивал коня. Но поехали они по делу, поэтому Соджун свистнул, и дети повернули коней обратно.
— Вот смотрите. Видите укрепление,
