Имѣніе „Кишаки”, гдѣ Теренины безвыѣздно въ то время проживали, было расположено въ 17 верстахъ отъ уѣзднаго города Буинска, и приблизительно въ 75 верстахъ отъ Симбирска. Братъ Димитрій, служившій въ Буинскѣ удѣльнымъ управляющимъ, часто бывалъ въ гостепріимной Теренинской семьѣ, полюбилъ старшую ихъ дочь, милую Ольгу Александровну, сдѣлалъ ей предложеніе и на январь 1890 г. была назначена ихъ свадьба въ Кишаковской церкви. Братъ вызвалъ меня изъ Москвы, прося быть его шаферомъ.
Надо имѣть въ виду, что въ описываемое время Московско-Казанской желѣзной дороги съ развѣтвленіемъ на Инзу-Симбирскъ не существовало. Чтобъ въ зимнее, не навигаціонное время, попасть въ Симбирскъ, необходимо было по желѣзнодорожной линіи Москва-Ряжскъ-Вязьма-Пенза доѣхать до Сызрани, откуда до Симбирска надо было сдѣлать на лошадяхъ всѣ 135 верстъ, и затѣмъ изъ Симбирска слѣдовать такимъ же образомъ дальше до Буинска. Подобный, сложный и длительный путь пришлось продѣлать и мнѣ. Все то. что я впервые на этомъ пути встрѣтилъ, оказалось однимъ изъ тѣхъ событій, которое на меня и на мое тогдашнее неопытномолодое міросозерцаніе произвело огромное впечатлѣніе и оказало рѣшающее воздѣйствіе.
Въ исторіи Средняго Поволжья 1890 и 1891 года останутся навсегда памятными по тому страшному народному бѣдствію — голоду, который охватилъ в то время губерніи Казанскую, Симбирскую, Самарскую, часть Саратовской, Уфимской и Пензенской, и который явился результатомъ небывалой лѣтней засухи 1889 г.,причинившей полнѣйшій недородъ озимыхъ, яровыхъ хлѣбовъ и гибель всѣхъ травъ.
Выѣхавъ изъ сытой, веселившейся Москвы, и попавъ черезъ два дня въ Сызрань, большой узловой центръ, откуда тянулись безконечные обозы по всѣмъ направленіямъ съ продовольственнымъ и сѣменнымъ грузомъ, я былъ пораженъ и подавленъ невиданной мною доселѣ обстановкой сплошныхъ лишеній, людской скорби и болѣзней.
Въ январѣ 1890 года, на почвѣ многомѣсячнаго недоѣданія, а въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ подлиннаго голода, тифозная эпидемія стала повсемѣстно свирѣпствовать въ ужасающихъ размѣрахъ. Отправившись изъ Сызрани въ дальній, непривычный для меня путь на Симбирскъ, на отчаяннаго вида тощихъ, некормленныхъ клячахъ, съ полуголоднымъ ямщикомъ на облучкѣ; кувыркаясь до морской тошноты изъ одного ухаба въ другой по разбитой обозами большой Ташлинской дорогѣ, я бывалъ радъ остановкамъ для перепряжекъ лошадей, чтобы размять затекшія ноги и отдохнуть отъ своеобразной „морской” дорожной качки по безконечнымъ раскатамъ и ухабамъ. Но эти же остановки, давая мнѣ физическій отдыхъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, мучительно каждый разъ отзывались на моей юной психикѣ при встрѣчахъ съ распухшими отъ голода крестьянами и ихъ дѣтьми, просившими отъ проѣзжихъ куска хлѣба; при видѣ заколоченныхъ избъ, вслѣдствіи поголовно вымершихъ въ нихъ отъ тифа семей, или тѣхъ заплеснѣлыхъ черствыхъ комковъ, напоминавшихъ темно-бурую пористую землю, которые назывались въ тѣхъ мѣстахъ „хлѣбомъ и которые представляли собой не что иное, какъ смѣсь лебеды съ землей, въ лучшемъ случаѣ съ прибавленіемъ желудиной муки...
И вотъ, подъ впечатлѣніемъ раскрывавшихся передъ моими глазами яркихъ по своей силѣ и правдѣ картинъ суровой житейской дѣйствительности, много мною было передумано и пережито... Рѣзко выявившаяся передо мною параллель — сытой до обжорства Москвы и голоднаго до ужаса Сызранскаго пути — неотступно сверлила мои мозгъ и душу. Все мое молодое нутро жестоко страдало отъ этого потрясающаго сопоставленія и инстиктивно тянулось на помощь голодному, больному и обездоленному своему... ближнему.
Цѣль жизни стала какъ бы сама собой намѣчаться. Дальнѣйшая поѣздка изъ Симбирска въ Буинскъ сопровождалась той же безотрадной картиной вымиравшей, голодной деревни... Обратный проѣздъ до Сызрани лишь удвоилъ силу общихъ моихъ впечатлѣній отъ моего путешествія... и въ Москву я вернулся не тѣмъ, какимъ я выѣхалъ.
Теоретическая путаница, ранѣе царившая въ моей головѣ при анализѣ разнообразныхъ философскихъ теорій съ цѣлью выбора наилучшей изъ нихъ для осознанія жизненнаго идеала, теперь разрѣшилась сама собой... Не въ столицѣ, а тамъ —въ глухой провинціи, я впервые увидалъ вопіющую человѣческую нужду и ощутилъ всѣмъ своимъ юнымъ помысломъ, всѣмъ езоимъ сердцемъ повелительную необходимость идти навстрѣчу страждущимъ.
Созналъ я также впервые и то, что философія Христова ученія о цѣли жизни — всемѣрно любить своего ближняго — единственно вѣрная, стоящая превыше всѣхъ остальныхъ...
Другое событіе, оставшееся у меня въ памяти и такъ же сильно повліявшее на всю мою психику, случилось въ послѣдующемъ 1891 году, явившимся прямымъ послѣдствіемъ предыдущаго голоднаго 1890 года, какъ въ смыслѣ продолженія недорода и недоѣданія, такъ, главнымъ образомъ, въ отношеніи развитія на почвѣ ослабленнаго народнаго организма всевозможныхъ эпидемій, включая появленіе на Волгѣ лѣтомъ 91 года страшной гостьи — холеры.
Зловѣщіе слухи о возникновеніи холерной эпидеміи стали появляться еще съ ранней весны этого года, тотчасъ же по открытіи навигаціи; первые же ея грозные признаки обнаружились въ Астрахани на рыбныхъ промыслахъ и, несмотря на принятыя санитарныя мѣры, холера стала быстро распространяться по всему Волжскому бассейну, продвигаясь вверхъ попутно съ пароходнымъ движеніемъ, а съ пристанскихъ центровъ быстро овладѣвая всей прибрежной территоріей, проникая далеко вглубь въ провинцію и стремительно заражая цѣлыя поселенія.
Мало-по малу, страшная гостья подбиралась и къ нашимъ мѣстамъ. Появились заболѣванія въ Симбирскѣ и наконецъ громъ грянулъ: холерные случаи начались и въ нашемъ селѣ Головкинѣ. Эпидемія стала быстро и безпощадно распространяться среди обезумѣвшихъ отъ страха и ужаса крестьянъ... Мимо нашей усадьбы и рядомъ расположенной церкви потянулись мрачныя процессіи: — ежедневно проносили на особо огороженное кладбище по десяти и болѣе гробовъ.
Настроеніе всего поволжскаго населенія — въ частности и нашего Головкинскаго, сначала паническое, вскорѣ превратилось въ злобно-подозрительное. Стали ходить всевозможные слухи объ отравѣ простого люда „господами” и „попами”, по наущенію которыхъ, съ ними заодно, дѣйствуетъ якобы весь врачебный и санитарный персоналъ. Начали учащаться случаи народнаго самосуда надъ отдѣльными лицами, заподозрѣнными въ лихихъ дѣйствіяхъ по распространенію заразы. То тамъ, то сямъ убивались доктора, фельдшера.
Въ Головкинѣ было также тревожно. Слухи ползли недобрые. Холера продолжала немилосердно свирѣпствовать, и на селѣ виднѣлось много домовъ съ забитыми ставнями Моръ шелъ сплошной... Говорили о господскомъ дворѣ, гдѣ останавливались врачи, начался со стороны насторожившагося населенія устанавливаться присмотръ за нимъ даемъ и особенно по ночамъ...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
