К ней простирали руки, целовали кайму ее шелкового черного платья, и слезы капали на ее короткую шерстяную накидку. Рыдания, перемежаемые возгласами «Господь с тобой, мать Сербии», сопровождали Наталию, когда она всходила по застеленному красным ковром трапу на борт «Казани», где ее ожидал для приветствия капитан Груич, во фраке с белым галстуком.
Она стояла у борта, маша рукой залитым слезами лицам внизу, как внезапно поняла, что вот сейчас упустила из рук самую великую из мыслимых победу над Миланом — не использовав эту огромную любовь сербов для организации переворота в свою пользу. Достаточно было одной искры, и разразилась бы революция, которая возвела бы ее на трон, и не как регентшу, а как правящую королеву. Этим бы она не только унизила Милана, но и оправдала доверие, оказанное ей царем, и его мечты стали бы реальностью. Теперь же было слишком поздно.
Два года спустя, когда сын навестил ее в Биаррице, она спросила его, какое впечатление на него произвели тогдашние события в Белграде. По обыкновению, он ответил именно так, как от него ожидали: мол, был возмущен действиями регентов по отношению к ней, а ее триумфом просто наслаждался. Наталия же была уверена, что своему отцу по пути из Биаррица домой он скажет прямо противоположное — Александр просто не мог последовательно занимать сторону кого-то одного из родителей. Как крепость, попеременно оказывающаяся в руках то одной, то другой из равно сильных и равно решительных сторон, он выражал преданность тому, кем в данный момент был захвачен.
«Любил ли Александр меня когда-нибудь? — спрашивала она себя. — Возможно, ребенком, когда он был пугливым, робким и нуждавшимся в ласке, как котенок». До его связи с Драгой Машиной она временами думала, что он вообще не способен любить, и тем более женщину.
После того как она упустила в Белграде первый большой шанс, она сделала вторую судьбоносную ошибку с Драгой. Та должна была стать приманкой, с помощью которой она надеялась отдалить Александра от Милана. Но приманка проглотила рыбку. То, что Милан переживал женитьбу Саши мучительнее, чем она, не было утешением.
Девять долгих лет Драга служила ей, как рабыня, и была чем-то вроде стены плача и даже подруги, поддерживая в этой ужасной пустыне, которая образовалась в жизни Наталии с той поры, как она не была уже королевой Сербии. Она считала Драгу своей собственностью, чем-то вроде тех крепостных в поместьях ее отца — людей, свободных формально, но все-таки прикованных к ним на всю жизнью. Однако эта молодая женщина сумела избавиться от своего рабства, околдовав Сашу. Она больше не была рабыней, являвшейся по первому звонку колокольчика и готовой выполнять любое указание, больше не массировала спину Наталии после ванны, не баюкала ее сербскими народными песнями перед сном, не осушала поцелуями ее слезы после очередной эскапады Милана. Осознание того, что Драга так легко смогла ее покинуть, вызвало у Наталии гнев. Она почувствовала себя обманутой и преданной. Эта женщина не дорожила своей репутацией, в то время как они ее чуть ли не за целомудренную принимали. Ей вспомнилось, что Лаза Петрович якобы по делам интересовался Драгой, так же как и тот французский капитан, который во время их итальянского путешествия сопровождал их из одного отеля в другой. Как-то она даже собственного кузена встретила, когда тот в четыре утра выходил из комнаты Драги. Не моргнув глазом он заявил, что перепугал дверь в ванную комнату, а она, Наталия, в своем слепом доверии к Драге, поверила ему.
Она прогнала Драгу в приступе какой-то слепой ревности, когда нашла Сашины письма, вскоре, правда, пожалев об этом, но гордость помешала ей помириться с ней. Когда ей, к ее ужасу, стало известно, что Драга является официальной любовницей Саши в Белграде, она надолго потеряла ее след. При этом выяснилось, что Милан и Драга были смертельными врагами, и Наталии было больно сознавать, что она по отношению к Драге оказалась в одном лагере со своим бывшим мужем.
Ее ненависть к Милану превосходила все, хотя уже и не с прежней остротой. Сашина женитьба превратила презренного супруга, этого коварного и непристойного хищника, в окровавленный охотничий трофей, на чей побитый молью мех и пули было жалко. Его смерть спустя полгода стала уколом ножа, выпустившего горячий воздух из баллона ее страданий, баллона, который под влиянием встречного ветра был уже трудно управляем. И вот она погрузилась в себя, пустая, никому не нужная. Ее сил теперь хватало только на бессмысленные атаки на Драгу — малодейственные булавочные уколы в сравнении с теми кровопролитными сражениями, которые она вела со своим мужем. В почтовой открытке к белградскому другу она назвала Драгу десятифранковой шлюхой, благодаря огромному опыту сделавшей сына-импотента мужчиной. Методы, с помощью которых Наталия пыталась опорочить и без того пошатнувшуюся репутацию своей невестки, были ниже достоинства королевы — понимая это слишком хорошо, она тем не менее ничего не могла с собой поделать.
Прежде ее ненависть была сродни бушующему пламени, теперь же это были маленькие костерки, подобные огням в мусорных баках, у которых бродяги согревают окоченевшие руки.
После пятнадцатилетней супружеской войны, последующего развода, примирения, отказа от примирения, полюбовного расставания и, наконец, смерти Милана рана была все еще свежей и болезненной, затянутая слишком тонкой новой кожей. Складывалось впечатление, что есть какая-то тайная договоренность у всех, с кем ей приходилось встречаться, рано или поздно касаться этих болезненных тем. Так же было и теперь с принцем Божидаром. Почему мир не может все это забыть, спрашивала она себя с немой болью, неужели этот позор никогда не закончится? Ей было трудно не выплеснуть на принца все свое огорчение и не отправить его прочь, но она сумела взять себя в руки и не показать своего раздражения.
— Допустим, переворот в самом деле запланирован, — зачем тогда Вы хотите помочь нам его предотвратить? Из всех претендентов на сербский трон шансы имеет, собственно, только Ваш кузен Петр — и он станет королем, если мой сын будет смещен. Только не говорите, что Вам предпочтительнее видеть на троне моего сына, нежели Вашего кузена.
— Разумеется, нет, и тем меньше потому, что именно по указанию короля Александра я заочно приговорен к смерти, и только за то, что я случайно ношу фамилию Карагеоргиевич. Случись мне сейчас ступить на землю Сербии, он прикажет меня немедленно расстрелять. Кроме того, я восхищаюсь моим кузеном, Вашим же сыном…
— Вы не восхищаетесь, — продолжила королева.
— Это не я сказал, а Вы, мадам. Но не будем отклоняться. Запланирован государственный переворот. Возможно страшное кровопролитие, и это я хотел бы предотвратить.
— Прекратите, наконец, рассказывать мне сказки.
— Мой кузен особенный человек, мадам. Может случиться так, что он откажется от трона, который предложат ему после убийства короля. Тем не менее число его сторонников растет, сеть заговора уже охватила половину Европы, и только поэтому я вообще узнал об этом.
— У Вас одни только намеки. Если Вы не будете конкретнее, я не смогу воспринимать Вас всерьез. Кто Ваш источник информации?
— Это не одна персона, мадам. Это группа.
После короткого молчания он продолжал:
— Я не думаю, что Вы когда-либо встречались с моим кузеном Арсеном, младшим братом принца Петра.
— Разумеется, нет, — сказала она холодно.
— Но Вы о нем слышали?
— А кто о нем не слыхал?
— Ах да, я понимаю. Чрезвычайно… изменчивый характер, скажем так. Человек, у которого бывают внезапные приливы бурной энергии, особенно каждый квартал, когда у него денежные поступления. А поскольку он гораздо доступней, чем его брат Петр, вокруг него крутится множество оппортунистов. В принципе он неплохой человек, только неразборчив со своим окружением, в том числе и с женской его частью. Его фаворитка владелица бара на Рю де Хельдер, и я пришел как раз оттуда. Там сейчас в разгаре преждевременное веселье по случаю победы, правда в отсутствие Арсена, который у себя дома на Рю Камбон ждет известий из Белграда. Я поговорил с ним перед тем, как пойти в бар, и он показал мне письма и шифрованные телеграммы от людей, которые участвуют в заговоре в пользу Карагеоргиевича. Видите, мадам, у меня есть основания не сомневаться в достоверности моей информации.
Они оба по-прежнему стояли; королева не пригласила гостя сесть и сама не садилась. Княгиня же, напротив, вскоре после начала разговора опустилась в свое кресло в углу салона и обмахивала себя, как веером, театральной программкой.
— Это весьма трогательно, что Вы так заботитесь о благополучии моего сына, дорогой принц, — сказала, иронически улыбаясь, Наталия, — но я не могу избавиться от подозрений, что все это лишь изощренный маневр вынудить его к отречению. Неужели Вы верите, что он станет паковать чемоданы и бежит отсюда, если я его изрядно напугаю?
