Твердолобость и упрямство Милана постоянно мешали ей доказать царю, что он доверял ей не напрасно.
Несмотря на полутораметровую толщину стен их спальни, перебранки супругов слышались по всему Конаку. У Наталии был темперамент тигрицы, и, когда однажды Милан подступился к ней, изображая укротителя, она вцепилась в него зубами, как дикая кошка, и никакая плетка не могла бы ее устрашить.
Наталия научилась ловко и незаметно принимать меры против любовниц Милана и находила для этого надежных союзников в лице министра внутренних дел, префекта полиции и иногда даже заручалась поддержкой кабинета, то есть мужчин, которые, в отличие от ее супруга, полностью находились во власти ее красоты. При таких соратниках не трудно было организовать высылку из страны какой-нибудь иностранной актрисы или отправить в богом забытую дыру у македонской границы прелестницу неопределенного общественного положения из Белграда. Имелись и другие, более утонченные методы — к примеру, выдать такую дамочку замуж за честолюбивого офицера или богатого свиновода, который любой ценой хочет добиться должности сербского посла в какой-нибудь западноевропейской стране. Если же речь шла о придворной даме, то можно было сделать ее изгоем: например, во время пасхального приема, когда королева удостаивает своих дам традиционным пасхальным поцелуем, ее единственную обойти.
Эти маневры жены никоим образом не мешали Милану, — совершенно напротив, часто они были даже кстати, чтобы закончить очередную любовную связь, которая больше не доставляла ему удовольствия. На то, что вытворял король за границей и что смаковала тамошняя пресса, Наталия, разумеется, не могла повлиять. Она принуждала себя терпеть такие эскапады в мучительном молчании. Последним скандалом была связь Милана с Артемизией Йоханиди, дочерью левантийского архитектора, с которой он познакомился во время визита ко двору султана и которая год спустя родила ему сына.
Наталия как женщина чувствовал себя униженной и даже погубленной. Вместо того чтобы развестись мирным путем, Милан начал наступление на нее и как на мать и как на королеву.
Вскоре после отречения от престола он заставил регентов пообещать, что Наталии будет запрещено когда-либо снова ступить на землю Сербии и вмешиваться в воспитание подрастающего короля. Чтобы гарантировать выполнение этих обещаний, он провел в парламенте закон, по которому оба родителя должны быть изгнаны из страны, а воспитание короля ложилось исключительно на регентов.
Наталия услышала об этой гениальной проделке своего супруга в родовом имении в Ялте. Первой реакцией была истерика, а затем королева приняла решение немедленно отправиться в Белград.
И теперь еще, тринадцать лет спустя, оглядываясь в прошлое, она наслаждалась эффектом, который произвело в правительственных кругах ее неожиданное возвращение, — ужас. Ошеломленные регенты запретили Наталии посещение Конака, ей не разрешалось встречаться с Александром и в каком-то третьем месте. Чтобы досадить Милану и регентам, она сняла дом на Теразии, на том бульваре, по которому Александр ежедневно проезжал к месту исполнения своих королевских обязанностей. Она стояла у распахнутого окна и смотрела на проезжавшего мимо, чаще всего в открытой коляске, сына. Не будучи уверенной, что он видел ее из быстро мчавшегося экипажа, она иногда приходила к решетчатым ворогам Конака и смотрела на дворец. Прекрасно зная, что охрана не пропустит ее, она громко умоляла разрешить ей пройти. Такие выступления привлекали взволнованных зрителей, в том числе и иностранных журналистов, которые публиковали душераздирающие истории об измученной матери, которой не разрешают даже увидеть единственного ребенка. И хотя Милан жил за границей, ответственным за эту жестокость повсеместно считали его, — именно то, чего добивалась Наталия.
Эта маленькая психическая война против Милана была безумно волнительной, она придала жизни королевы некую цель и направленность. Каждое напечатанное осуждение Милана, каждое выражение участия в свой адрес она расценивала как победу. Наталия тратила время и силы, но игра стоила свеч.
После нескольких тягостных для правительства недель регенты должны были признать — их надежды, что Наталия устанет от роли mater dolorosa[81], упакует вещи и уедет из Белграда, оказались тщетными. Скандал перерастал в угрозу и без того не особенно большой любви народа к ним, а бурные выражения симпатии королеве-матери в конце концов могли привести к беспорядкам, — в связи с этим регенты были вынуждены перейти к радикальным мерам, к средству, которое использовали в деликатных ситуациях.
Майским солнечным полднем Наталии вручили приказ о высылке из страны; ей предписывалось в течение двух часов взойти на пароход «Делиград», который должен был доставить ее по Саве в Землин.
Этому приказу предшествовали многие предложения обставить ее отъезд достойным образом — устроить в Новом Конаке официальный банкет, проводить до пристани и там устроить торжественные проводы в присутствии ее сына, регентов и всего правительства. На все эти предложения она ответила категорическим отказом — она подчинится лишь насилию. «Вы можете заковать меня в цепи со своими сатрапами и тащить на корабль, — писала она регентам. — Пусть весь цивилизованный мир видит, как в Сербии обращаются с королевой-матерью».
Когда и после двух установленных часов дверь ее дома все еще была заперта, префект полиции, несмотря на замешательство, вынужден был вместе с двумя помощниками перелезть через стену сада.
Появление трех мужчин в ее будуаре застигло Наталию врасплох, потому что она ни на секунду не допускала, что регенты посмеют обращаться с ней так, как обычно это делалось с иностранными проститутками и карманными ворами. В первый момент она не знала, как поступить; но потом увидела, что эти трое смущены еще больше, чем она, и к ней вернулись ее энергия и хитрость. Женские слезы всегда были подходящим оружием в затруднительном положении, и она разрыдалась. При этом она категорически отказалась даже слушать о добром судне «Делиград», назвав его ржавой посудиной, которой ни один человек не доверил бы свою жизнь. После того как пароход был отвергнут, поступил отказ ехать вместе с префектом и двумя жандармами в одном экипаже. Желая поскорее покончить с делом, префект разрешил ей короткую поездку на собственном «ландауере» — сам он решил со своими помощниками ехать вслед на дрожках. Когда разъяснился и этот важный пункт, она потребовала время на покупку дорожной одежды, а поскольку денег в доме не было, и разрешения отправить в банк служащего. Обе просьбы префект счел абсолютно резонными. Служащий направился в банк, не без того, чтобы сделать крюк по дороге и оповестить друзей Наталии, которые в свою очередь информировали своих друзей. Когда наконец она объявила, что готова ехать на пристань, перед домом на бульваре уже собралась возбужденная толпа: мужчины, женщины, дети и студенты из ближайшего педагогического училища. Атмосфера накалялась с каждой минутой, а появление взвода жандармов, спешно вызванных префектом, довело страсти в толпе до предела.
Тем временем эскадрону конной лейб-гвардии было приказано очистить бульвар от демонстрантов, и в возникшей суматохе многие гвардейцы пострадали из-за рогаток и получили ранения от брошенных в них камней. Первый выстрел прозвучал после того, как один такой камень угодил в лоб капитану гвардии и сбросил его с лошади. Последовали три залпа, которые рассеяли толпу. Минутами позже на мостовой лежали семеро убитых и двадцать раненых.
Эта трагедия подействовала отрезвляюще на всех участников. Наталия опасалась, что народ может ее упрямству приписать вину за кровопролитие, и тут же заявила, что согласна с предложением префекта — и в половине пятого утра, когда весь Белград еще спит, отправится поездом до Землина. От этого пограничного венгерского города она должна была дунайским пароходом плыть до Черного моря, а оттуда ехать домой в Крым.
Ее опасения, что настроение народа может резко измениться, оказались напрасными. Отъезд превратился в настоящий ритуал, который напоминал канонизацию ее в святые более чем трехтысячной толпой белградцев, проследовавших через Саву в Землин и собравшихся около отеля «Европа», где останавливалась Наталия. В то время как толпа накануне негодовала и протестовала, демонстранты в Землине напоминали тихих паломников, совершавших поездку на богомолье к мученице. Они были печальны и проникнуты благоговением, тайно ожидая какого-то чуда. Люди пели, приносили цветы, зажигали свечи и опускались на колени на берегу, когда она вся в черном — в память о погибших на Теразии — вышла из кареты, чтобы взойти на пароход.
К ней простирали руки, целовали кайму ее шелкового черного платья, и слезы капали на ее короткую шерстяную накидку. Рыдания, перемежаемые возгласами «Господь с тобой, мать Сербии», сопровождали Наталию, когда она всходила по застеленному красным ковром трапу на борт «Казани», где ее ожидал для приветствия капитан Груич, во фраке с белым галстуком.
