— Ну, посмотрим. Как он держался — в машине, ну и в целом?
— Нормально, — ответила девушка.
— Обзывал тебя этой жуткой…
— Нет. У него теперь кое-что новенькое.
— Что?
— Ох, да какая розница, мама?
— Мюриэл, я хочу знать. Твой отец…
— Ладно, ладно. Он зовет меня мисс Духовная Гулёна-1948, - ответила девушка и хихикнула.
— Ничего смешного, Мюриэл. Совершенно ничего. Это кошмар. А вообще — грустно. Как подумаю, что…
— Мама, — перебила девушка. — Послушай меня. Помнишь книгу, которую он мне прислал из Германии? Ну эту — немецкие стихи. Куда я ее задевала? Ума не…
— Она где-то у тебя.
— Точно? — спросила девушка.
— Разумеется. То есть где-то у меня. В комнате у Фредди. Ты ее бросила тут, а у меня не было места в… А что? Она ему нужна?
— Нет. Но он про нее спрашивал, когда мы ехали. Прочла я или нет.
— Она же на немецком!
— Да, моя дорогая. Это без разницы. — Девушка закинула ногу на ногу. — Он говорит, стихи эти, оказывается, написал единственный великий поэт нашей эпохи. Говорит, надо было перевод купить или как-нибудь. Или выучить язык, если угодно.
— Кошмар. Кошмар. А вообще — грустно, вот что. Твой отец вчера вечером сказал…
— Секундочку, мама, — сказала девушка. Сходила к окну за сигаретами, закурила, вернулась к кровати. — Мама? — спросила она, выдыхая дым.
— Мюриэл. Так, послушай меня.
— Я слушаю.
— Твой отец разговаривал с доктором Сивецки.
— Так? — сказала девушка.
— Он все ему изложил. По крайней мере, мне он так сказал — ты же знаешь своего отца. Про деревья. Эту историю с окном. Весь этот кошмар, что он бабушке наговорил про ее виды на кончину. Что он сделал с этими славными снимками с Бермуд — все.
— И? — сказала девушка.
— И. Во-первых, тот ответил, что выпускать его из госпиталя — это было преступление армии, слово чести. Он весьма определенно сказал твоему отцу, что есть немалая возможность — очень большая возможность, как он сказал, — что Симор совершенно утратит контроль над собой. Даю слово чести.
— Здесь в отеле есть психиатр, — сказала девушка.
— Кто? Как его фамилия?
— Откуда я знаю? Ризер или как-то. Говорят, очень хороший.
— Никогда не слышала.
— Но он все равно, говорят, очень хороший.
— Мюриэл, пожалуйста, не хами. Мы за тебя очень переживаем. Вообще-то вчера вечером отец хотел вызвать тебя телеграммой дом…
— Мама, я сейчас домой не поеду. Так что успокойся.
— Мюриэл. Слово чести. Доктор Сивецки сказал, что Симор может совершенно утратить кон…
— Я только что приехала, мама. Это у меня первый отпуск за много лет, и я не собираюсь все упаковать обратно и мчаться домой, — сказала девушка. — И я все равно сейчас дороги не перенесу. Я так обгорела, что хожу с трудом.
— Ты на солнце обгорела? Ты что, не мазалась этим «Бронзом», я же тебе положила? Я в сумку прямо…
— Мазалась. Но сгорела все равно.
— Кошмар. И где ты сгорела?
— Везде, дорогая моя, везде.
— Кошмар.
— Выживу.
— Скажи мне, а ты с этим психиатром говорила?
— Ну как бы, — ответила девушка.
— И что он сказал? Где был Симор, когда вы разговаривали?
— В Океанском салоне, на пианино играл. Он оба вечера, что мы тут были, играл.
— Ну, и что он сказал?
— Ой, да ничего такого. Сначала со мной сам заговорил. Я вчера вечером на бинго рядом с ним сидела, и он спросил, не муж ли это мой играет в соседнем зале на пианино. Я говорю, да, муж, а он спрашивает, он что, заболел. А я говорю…
— А почему он спросил?
— Откуда я знаю, мама? Наверное, Симор бледный такой, — сказала девушка. — В общем, после бинго они с женой позвали меня выпить. Я и пошла. Жена у него просто жуть. Помнишь это кошмарное вечернее платье, мы его в витрине «Бонуита»[50] видели? Ты про него еще сказала, что к нему нужно маленькую, просто крохотную…
— Зеленое?
— Вот в нем она и ходит. Там одни ляжки. Она у меня все спрашивала, не родственник ли Симор той Сюзанне Гласс, у которой магазин на Мэдисон-авеню, шляпный.
— Но что же он сказал? Врач.
— А. Ну, в общем, ничего такого. То есть, мы же в баре сидели и прочее. Там жуткий шум.
— Да, но… но ты ему рассказала, что он пытался сделать с бабушкиным креслом?
— Нет, мама. Я не очень вдавалась в подробности, — ответила девушка. — Может, еще получится с ним поговорить. Он торчит в баре целыми днями.
— А он не сказал, возможно ли, чтобы… ну, ты понимаешь — он чудить, скажем, начал? С тобой что-нибудь сделал?!
— Вообще-то нет, — ответила девушка. — Ему нужно побольше фактов, мама. Им же про детство надо все вызнать — вот в этом смысле. Я же сказала, нам едва удалось вообще поговорить, такой там шум стоял.
— М-да. Как твое синее пальто?
— Нормально. Я часть набивки вытащила.
— А что вообще с одеждой в этом году?
— Жуть. Но инопланетная. В общем, сплошные блестки, — сказала девушка.
— Как номер?
— Нормально. Но и только. Тот, что у нас до войны был, не дали, — сказала девушка. — Люди в этом году кошмарные. Ты бы видела, что с нами в ресторане сидит. За соседним столиком. Будто на самосвале приехали.
— Ну что, сейчас так повсюду. Как балерина?
— Слишком длинная. Я же говорила, она слишком длинная.
— Мюриэл, я только еще раз у тебя спрошу — с тобой правда все хорошо?
— Да, мама, — ответила девушка. — В девяностый раз.
— И ты не хочешь вернуться домой?
— Нет, мама.
— Твой отец вчера вечером сказал, что он с большой радостью заплатит, если ты поедешь куда-нибудь одна и все обдумаешь. Можно отправиться в очень славный круиз. Мы оба подумали…
— Нет, спасибо, — сказала девушка и сняла ногу с ноги. — Мама, этот звонок будет сто…
— Как вспомнишь, что ты всю войну этого мальчика ждала… то есть, как подумаешь про всех этих полоумных женушек, которые…
— Мама, — сказала девушка, — давай закругляться. А то Симор зайдет.
— А он где?
— На пляже.
— На пляже? Без присмотра? Он хорошо себя ведет на пляже?
— Мама, — сказала девушка, — ты говоришь о нем так, словно он буйный…
— Ничего подобного я не говорила, Мюриэл.
— Ну, так это прозвучало. Он же там просто лежит. В халате даже.
— В халате? Почему?
— Откуда я знаю? Наверное, потому что бледный.
— Господи, да ему нужно солнце. А заставить, чтоб снял, нельзя?
— Ты же его знаешь, — ответила девушка и вновь скрестила ноги. — Говорит, не желает, чтобы все это дурачье пялилось на его татуировку.
— Но ведь у него нет никакой татуировки! Он что, в армии сделал?
— Нет, мама. Нет, дорогая моя. — Девушка встала. — Послушай, я, наверное, завтра тебе позвоню.
— Мюриэл. Так, послушай меня.
— Что, мама? — сказала девушка и переступила на правую ногу.
— Позвони мне, как только он сделает или скажет что-нибудь чудное — сама понимаешь. Ты меня слышишь?
— Мама, я Симора не боюсь.
— Мюриэл, я хочу, чтобы ты мне пообещала.
— Ладно, обещаю. До свиданья, мама, — сказала девушка. — Папу целуй. — Она повесила трубку.
— Синь мой глаз, — говорила Сибил Карпентер — она жила в отеле с матерью. — Ты видала, где синь мой глаз?
— Киска, прекрати. Ты мамочку просто с ума сводишь. Сиди, пожалуйста, спокойно.
Миссис Карпентер мазала плечи Сибил маслом для загара, втирала его в хрупкие крылышки лопаток. Сибил шатко примостилась на огромном надувном мяче лицом к океану. На ней был купальник канареечного цвета — верхняя часть его девочке все равно не понадобилась бы еще лет девять-десять.
— Оказалось, обычный шелковый платок — вблизи очень хорошо было видно, — произнесла женщина в шезлонге рядом с миссис Карпентер. — Но вот как она его завязала? Такая прелесть.
— Похоже на то, — согласилась миссис Карпентер. — Сибил, не дергайся, котенок.
— Ты видала, где синь мой глаз? — спросила Сибил.
Миссис Карпентер вздохнула.
— Ну хорошо. — Она завернула колпачок на пузырьке масла. — Теперь беги играй, котенок. А мама пойдет в отель и выпьет мартини с миссис Хаббел. Принесу тебе оливку.
Очутившись на свободе, Сибил мигом помчалась к равнине пляжа и дальше, к Рыбацкому павильону. Остановилась только сунуть ногу в руины замка из мокрого песка, а вскоре и вообще оказалась за территорией для постояльцев.
