— Не-а, — ответила Мэри Джейн.
— Мы в поезде ехали из Трентона в Нью-Йорк — сразу как его призвали. В вагоне было холодно, и я нас обоих своим пальто как бы накрыла. А под низом у меня, помню, был кардиган Джойс Морроу — помнишь, синенький такой у нее был, славный?
Мэри Джейн кивнула, но Элоиза все равно не посмотрела.
— Ну и вот, его рука у меня как бы на животе лежала. Ну, в общем. И вот ни с того ни с сего он говорит, дескать, у меня живот такой прекрасный, что хорошо бы сейчас зашел какой-нибудь офицер и приказал ему другой рукой стекло в окне выбить. Мол, хочет, чтобы все по-честному. А потом руку убрал и говорит проводнику, чтобы не сутулился. Говорит, больше всего терпеть не могу, если человек своим мундиром не гордится. А проводник такой: ложись-ка ты спать дальше. — Элоиза ненадолго задумалась, потом сказала: — И дело-то не в том, что он всегда говорил, а как. Понимаешь, да?
— А ты Лью про него рассказывала — в смысле, вообще?
— Ох, — ответила Элоиза. — Как-то раз начала. А он сразу спросил, в каком тот был звании.
— И в каком?
— Ха! — сказала Элоиза.
— Нет, я просто…
Элоиза вдруг расхохоталась — эдак утробно.
— Знаешь, что он еще как-то раз сказал? Говорит, такое чувство, что он в армии растет, но в какую-то другую сторону. Когда первое звание дадут, говорит, ему не лычки выпишут, а рукава отрежут. Дорастет до генерала, говорит, и будет ходить голый. Только пехотная пуговка в пупке. — Элоиза посмотрела на Мэри Джейн — та не смеялась. — Что, не смешно?
— Смешно. Только все равно — чего б тебе не рассказать про него Лью как-нибудь, а?
— Чего? Он слишком недалекий, вот чего, — ответила Элоиза. — И еще. Послушай-ка меня, самостоятельная девушка. Если еще раз когда-нибудь выйдешь замуж, не вздумай рассказывать мужу вообще ничего. Ты меня слышишь?
— Почему? — спросила Мэри Джейн.
— Потому что я так сказала, вот почему, — ответила Элоиза. — Им нравится думать, что ты всю жизнь только и делала, что блевала, как только к тебе мальчик подойдет. Я не шучу, заметь. Нет, рассказывать-то им можно что-нибудь. Только не по правде. Только не правду, в смысле. Если расскажешь им, что была знакома с приятным мальчиком, надо тут же сказать, что он был приторный. А если скажешь, что знала остроумного, тут же говори, что он был какой-нибудь остряк-самоучка или умник. А если не скажешь так, они тебя этим мальчиком твоим будут по башке лупить всякий раз. — Элоиза умолкла, отпила из стакана и поразмыслила. — Ох, — сказала она, — слушать они будут, конечно, очень зрело и всяко-разно. И даже выглядеть при этом умно, как черти. Но пускай тебя это не обманывает. Поверь мне. У тебя не жизнь начнется, а сущий ад, если ты когда-нибудь признаешь в них хоть какие-нибудь мозги. Слово тебе даю.
Мэри Джейн уныло оторвала подбородок от подлокотника. Для разнообразия оперлась им на руку. Подумала над советом.
— Нельзя же сказать, что Лью не умный, — сказала она вслух.
— Кому нельзя?
— В смысле, он же умный, нет? — простодушно уточнила Мэри Джейн.
— Ох, — сказала Элоиза, — да что проку разговаривать? Давай не будем, а? Я на тебя одну тоску навожу. Заткни мне рот.
— А чего тогда ты за него пошла? — спросила Мэри Джейн.
— Ох господи! Да не знаю я. Он сказал, что любит Джейн Остен.[59] Сказал, что ее книги для него много значат. Вот так он мне и сказал. А после свадьбы я выяснила, что ни одной ее книги он не прочел. Знаешь, кто у него любимый писатель?
Мэри Джейн покачала головой.
— Л. Мэннинг Вайнз. Слыхала?
— Не-а.
— И я не слыхала. И никто не слыхал. Написал книгу о том, как четверо померли с голоду на Аляске. Лью не помнит, как она называлась, но, говорит, написана она была прекраснее всего, что он только читал. Господи! Ему даже не хватает честности просто взять и сказать, что ему понравилось, потому что там про четверых мужиков, которые померли с голоду в каком-то иглу. Обязательно нужно говорить, что она прекрасно написана.
— Ты слишком придираешься, — сказала Мэри Джейн. — То есть, слишком к нему строга. Может, она и хорошая…
— Поверь мне на слово — не может она быть хорошей, — ответила Элоиза. Поразмыслила и добавила: — У тебя, по крайней мере, есть работа. В смысле, ты по крайней мере…
— Но послушай, — перебила ее Мэри Джейн. — А ты ему хоть когда-нибудь скажешь, что Уолт вообще погиб? В смысле, он же не станет ревновать, если выяснится, что Уолт — ну, понимаешь? Погиб и все такое.
— Ох, солнышко! Бедная невинная самостоятельная девушка, — сказала Элоиза. — Да будет еще хуже. Да он же станет изувером. Слушай. Он знает только, что я когда-то ходила с парнем по имени Уолт — с каким-то остряком армейским. Я ни за что не скажу ему, что парня убили. Ни за какие коврижки. А если да — ни за что не скажу, но вдруг, — если вдруг да, я скажу, что погиб он на фронте.
Мэри Джейн поерзала подбородком по руке.
— Эл… — произнесла она.
— А?
— А расскажи мне, как его убили? Клянусь, я никому ни слова. Честно. Пожалуйста.
— Нет.
— Прошу тебя. Честно. Никому не скажу.
Элоиза допила и водрузила пустой стакан себе на грудь.
— Ты скажешь Акиму Тамироффу.
— Нет, не скажу. В смысле, я ни одной живой…
— Ох, — произнесла Элоиза. — Его полк где-то отдыхал. Между боями какими-то, мне его друг потом написал. Уолт и еще какой-то мальчишка паковали такую японскую печку. Какой-то полковник хотел ее домой отправить. Или они ее вытаскивали из упаковки, чтобы снова завернуть, я толком не знаю. В общем, в ней было полно бензина и еще какой-то дряни, и она у них в руках взорвалась. Второму мальчишке только глаз выбило. — Элоиза хлюпнула носом. И покрепче сжала стакан на груди, чтобы не упал.
Мэри Джейн соскользнула с кушетки, на коленях проползла три шага к Элоизе и принялась гладить ее по лбу.
— Не плачь, Эл. Не плачь.
— А кто плачет? — сказала Элоиза.
— Я знаю, но все равно не надо. В смысле, не стоит оно того и все такое.
Открылась входная дверь.
— Рамона вернулась, — гнусаво произнесла Элоиза. — Сделай доброе дело. Сходи на кухню и скажи этой, чтобы ее раньше покормила. Сможешь?
— Ладно, если дашь слово, что не будешь плакать.
— Даю. Иди. Мне сейчас только на кухню не хватало.
Мэри Джейн встала, покачнулась, но устояла и вышла из комнаты.
Вернулась она, не прошло и двух минут, и перед ней бежала Рамона. Изо всех сил шлепая ногами, чтобы расхлябанные галоши хлопали громче.
— Не дает мне снять галоши, — пожаловалась Мэри Джейн.
Элоиза, по-прежнему лежа на спине, вытирала лицо. С Рамоной она заговорила в платок:
— Выйди и скажи Грейс, чтобы сняла с тебя галоши. Ты же знаешь, не полагается входить в них в…
— Она в туалете, — ответила Рамона.
Элоиза отняла от лица платок и приподнялась на локте.
— Давай мне ногу, — сказала она. — Сначала, пожалуйста, сядь. Не туда — сюда. Боже!
Опустившись на колени и нашаривая под столом сигареты, Мэри Джейн сказала:
— Эй. А угадай, куда девался Джимми?
— Без понятия. Другую ногу давай. Другую.
— Его переехало машиной, — сказала Мэри Джейн. — Какая трагедия, правда?
— Я видела Прыгунка с косточкой, — сообщила Рамона Элоизе.
— А что случилось с Джимми? — спросила та.
— Его переехало, и он убился. Я видела Прыгунка с косточкой, и он не хотел…
— Дай-ка мне лобик на секунду, — сказала Элоиза. Пощупала девочке лоб. — Температура немножко поднялась. Иди скажи Грейс, чтобы ужин тебе наверх дала. И сразу в постель. Я потом зайду. Иди уже, пожалуйста, а? И это с собой забери.
Рамона медленно вышла из комнаты гигантскими шагами.
— Кинь мне, — сказала Элоиза Мэри Джейн. — Давай еще хлопнем.
Мэри Джейн принесла Элоизе сигарету.
— Ты смотри, а? Про Джимми? Какая у нее фантазия!
— Ну да. Сходи еще налей, а? И бутылку принеси… Не хочу я выходить. Весь дом провонял апельсиновым соком к чертовой матери.
Телефон зазвонил в пять минут восьмого. Элоиза встала из оконной ниши и в темноте стала нашаривать туфли. Те никак не находились. В одних чулках она пошла к телефону — уверенно, почти плавно. Звонки не потревожили Мэри Джейн, которая спала ничком на кушетке.
— Алло, — произнесла Элоиза в трубку, не зажигая верхнего света. — Послушай, я не могу тебя встретить. У меня Мэри Джейн. Она машину поставила прямо перед моей, а ключ найти не получается. Я не могу выехать. Мы уже минут двадцать его искали в этом, как его — в снегу каком-то. Может, тебя Дик с Милдред подвезут. — Она послушала. — Ох. Ну что, очень жаль, малыш. Ну собрались бы всем взводом и пошли маршем по домам? Ать — два, левой-правой, ура. Ты можешь командовать. — Опять послушала. — Я не издеваюсь, — сказала она. — Честно. У меня просто лицо такое. — Она повесила трубку.
