Предстояло сделать очень многое. Слишком большим и невыполнимым казалось задуманное. Но это было несколько дней назад. Там, в ущельях у Меч-горы, где лишь ветры вносят некоторое разнообразие в черно-бурый пейзаж поигрывая трухой от истлевшей растительности – там замышленное казалось громадным, даже циклопическим.
Но все поменялось, едва он ступил на нежный ярко-зеленый ковер Холмогорья.
Их было девять, тех, кого Глыбыр отослал к своим союзникам в Холмогорье. Помимо людомара в отряде присутствовали два холкуна – Унки и Бохт, один пасмас по имени Лоден и шестеро брездов под предводительством сына Глыбыра, Гедагта. Брезды были приученными молчунами, поэтому единственное имя, которое Сын Прыгуна слышал от Гедагта, было Кломм. Людомара все они называли Маэрхом.
Было что-то общее между всеми, кто шествовал вместе с высоким охотником по пышно-зеленой перине Холмогорья. Сильные, выносливые и необычайно высокие – так описал бы восьмерых воинов всякий, кто увидел отряд. Даже пасмас и тот был на полторы головы выше обычных своих соплеменников.
Они шли с раннего утра и лишь к середине дня пересекли границу между Серыми отрогами и Холмогорьем. Отроги каменными клыками впивались в по-весеннему нежное тело Холмогорья, деля его на несколько частей, и тем неожиданней было для Сына Прыгуна оказаться на границе грязнокамья и яркости бушующей жизни.
Громкий далекий рык отвлек людомара от приятных размышлений. Он повел ушами и принюхался. Ветер ничего не донес ему.
Он вступил в новый мир. Мир неведомый. Мир с таким невероятным количеством неузнаваемых запахов, что их чересполосица заставляла голову кружиться, а мозг вскипать от любопытства.
– Привал, – скомандовал Гедагт.
Отряд свернул с тропы в сторону. Прошел еще несколько шагов и развалился на прелой земле, подложив под себя щиты.
– Фуф-ф-ф! – выдохнул облегченно пасмас, отвязывая от пояса мехи с водой.
Сына Прыгуна поразило общение таких разных существ между собой. Он и сам не заметил, как жесткая, даже жестокая иерархия, принятая во Владии при оридонцах, проникла в его кровь. Ему было непривычно видеть, как пасмас может обратиться к брезду, как к равному. Охотник беспрестанно думал о подобных вещах, часто забывая, что находится уже не в уютной пещере Глыбыра, а на открытом враждебном ему пространстве.
Много думать было о чем. За то время, пока он и Глыбыр провели вместе, старый брезд обстоятельно рассказал ему обо всех тех годах, которые они провели бок о бок в ущелье в долине Последней надежды.
Глыбыр не подозревал, что Комт – его верный и самый умный полководец Комт – предаст его. Никому и в голову не могло прийти, да и Комт ничем не выдавал своего желания править.
– Ему только бы возвысить голос об этом на Великом круге в тот день, когда избрали меня. Я думаю… я уверен, поддержали бы его, ибо достойнее он меня. Говорят, много позже, говорил он, оправдываясь, что не сделал этого потому, как недостойно такое. Вместо недостойного он выбрал мерзость, он пошел на предательство, – Глыбыр говорил с горечью. – Когда бы он даже мне о таком сказал, я бы уступил ему. Никогда не был для меня трон в Боорбрезде священным. Стул это. Красивый, но стул. Не стоил он такого предательства. Таких бед, какие эта поганая душонка принесла всем нам.
Не ожидал он, что я побью врагов вдесятеро больше себя, потому и зазывал меня все дальше в Серокаменные пески. Саарары и грирники тогда не были для меня опасностью, потому и пошел, подгоняемый его понуканиями. Когда же встретились впервые с оридонскими армиями, то я и думать не знал, кто это. Понял тогда только одно: когда такое есть, то нужно отступать.
Все земли перед нами, всюду, куда хватало глаз, везде стояли оридонцы. Тогда они казались мне непобедимыми. Я их не знал. Тогда сказал я Комту, чтобы он оставался с пешим войском, я же с груххами бросился на них. Они же, о-о, трусы, выставили на меня саараров да грирников, скованых единой цепью. Пока бил я их, растерял всю силу. А после, когда на меня кеорхи пошли, так и вовсе смят я был и сброшен с грухха. Порвало мне клыками кеорха ногу и руку. На ногу до сих пор припадаю, а руку подрубили брезды… те, кто вынес меня оттуда. – Боор осушил глиняный кубок с вином, замолк и поник головой. Посидев так некоторое время, он снова заговорил:
– В тот самый момент, когда кеорх сбросил меня… как вчера было, помню… я оглянулся на войско и увидел самое страшное в моей жизни. Я увидел, как знамя Боорбрезда опускается, клонится долу в знак повиновения. Комт… Комт! – Мощнейший удар обрушился на и без того рассохшийся стол. – В ночь после битвы достали меня из-под павших, перенесли дальше в пески. Когда открыл глаза, то вскричать хотелось, ибо нависли надо мной саарары. Несколько их было. Биться с ними хотел, но успокоили меня. Сказали мне, что не враги. Их оридонцы сделали себе слугами. Был у них свой Комт. В рубке, которую я учинил, погиб их Комт.
Возрыдал я тогда. Впервые с младенчества возрыдал. Понял я, как с моим народом обойдутся. Комта же возненавидел, хотя заранее узнал, какая участь его ждет. Те саарары перенесли меня далеко вглубь Десницы Владыки. Великие воды омыл их корабль и оказался я на чудесной земле, которой не было продолжения, ибо всюду омывала ее вода. Там я набрался жизни; там же видел, сколь велика сила, которая пошла во Владию. Много, много кораблей проплывало мимо той земли. Тучами проходили они, сокрывая бортами своими сами воды. Кого только не видел я на их бортах: неведомые до того изделия, живность разная и войска, войска, войска… Столько войск не могло и привидеться в самом дурном сне.
Саарар, который заботился обо мне, Эмпорош, говорил про оридонцев, что пришли они из Темных земель, куда не ступало копыто коня саарара. Силы их безмерны, ум их велик. С таким противником будет тяжело сражаться. Всякий раз на закате он оплакивал все новых павших, коих доставляли ему на ту землю. Тысячи тысяч. Говорил он: «Извести нас хотят они так: чтобы мы один против другого шли и резались. Но они не ударятся в битву, в стороне будут стоять. Силы будут сторожить свои, хранить. После только войдут в битву». Как же хорошо я помню эти его слова! Пусть саарарские боги говорят с ним ласково. Пусть ублажают его, ибо даже в минуту смертельной опасности не предал он своих, хотя и предал, излечив меня.
Да, он погиб здесь, со мной и тобой. Ты этого не помнишь? Эмпорош был храбрый, сильный воин. Но стрела не отделила героя от предателя. Рука собрата его, саарара, не дрогнула, когда бил он по тому, кто сберечь хотел народ саарарский. У Меч-горы мы передали его богам.
Он возвратил меня во Владию. Он завещал мне отогнать оридонцев туда, откуда они пришли. Не смог… не смог я… – Глыбыр нахмурился и отвел лицо в сторону. Оранжевые отблески рочиропса играли на его глазах, плясали в слезах, наполнивших их.
– Комт погиб здесь же, на Острокамье. Мой сын убил его. Гедагт убил его. Я этим горд. Я отмщен. Но предательство его страшнее смерти, ибо оридонцы все еще здесь, во Владии.
Когда мы с Эмпорошем прибыли сюда, Эсдоларг был еще брездскою твердыней. Оридонцы собрали в землях наших всех, кто мог держать оружье, и погнали их на нас. Все повторилось, как и тогда, в Деснице Владыки. Увязли мы в рубке против своих, растеряли силы, погубив многих. Лишь только после этого ввязались они в битву. Мы были биты, но… не это меня гложет. Мои две глупости сгубили много жизней. Война то. Так бывает. Единственное, что не могу себе простить: не понял я тогда, не уяснил, возгордился в силе своей, в дурости своей, что драться можно, что силы есть… не понял я, что лучше отступить. Все повторилось так же, как и было, а я то не увидел. Был слеп от злобы.
Возненавидела меня Владия, как побивателя собратьев. Оридонцы… оридонцы… Не занимать ума им. Хитры, коварны… не занимать ума.
Эсдоларг отдали они брездам и пасмасам. Я отошел сюда. На перевале переморозил руку, и отсекли уж всю. То боги мне сказали, чтобы думал я мозгами, а не руками воина. Тогда я только понял это.
Немало брездов перешло ко мне. Немало пасмасов, холкунов. То были отцы тех воинов, которые стояли в чертогах Славы, где принимал тебя вчера. А после Эсдоларг опустел. Прогнали оридонцы мой народ и из него. Лишь от тебя узнал, куда изгнали. Теперь там саарары и всякие отбросы от народа моего.
Когда предстал передо мной ты, возликовал я в душе, ибо слова твои о том, что Владия жива… народ мой жив, вознесли меня к ногам богов от счастья. Ты стал мне лучом света в вечной мгле. Ты говорил мне о жизни на Синих Равнинах. С тобой я знал, что надежда еще есть.
Эсдоларг был единственным препятствием мне для прохода на Синие равнины. Бивал не раз я саараров. Но силы их все прибывали, мои же убывали. Когда же появились грирники, то даже и они могли теснить нас. Теперь нет сил даже и на них… и нет надежды. Ты рассказал мне, что дети тех, кого предал я… да-да, это я предал их своей дуростью, своею пылкостью и ражем боевым… дети преданных мною уже не знают прошлой жизни, клянут ее во всем. И что рабское друг к другу положение лишь радует их безмерно. За справедливость держат они преклоненье пред оридонцами и дебами, и нет понятия, кто же из них сильнее – первые либо вторые. Ты говорил мне про тот разбой и побивание, которое устроили саарары над народом моим; про города, больше похожие на муравейники; о Чернолесье избиваемом безжалостно во имя дебов…
