Собственно говоря, пустяк… Ничего не значащая мелочь… Всего-навсего большая ночная бабочка, из тех, что сотнями слетаются вечерами на свет пылающих факелов. Она села на край огромного декольте королевы и слегка напугала её неожиданностью появления.
– Позвольте, я сниму это с вашего величества? – тут же раздался рядом вкрадчивый голос.
И уже в следующее мгновение изысканно красивый молодой человек, почтительно натянув на руку перчатку, снял бабочку с королевского плеча. Затем посмотрел на неё, то ли с завистью, то ли с жалостью, и смял бархатное тельце в кулаке.
– С ней всё равно не случится ничего более восхитительного, – сказал он, словно самому себе, – значит, и жить дальше не стоит.
Силы небесные! Изабо еле устояла на ногах! Как это было сказано!
Так просто и, в то же время, изысканно, с затаённой дрожью в тонком, невероятно волнующем голосе… Даже незабвенному Луи никогда не удавалось выражать свои чувства – вот так же подобострастно и величественно! Впрочем, куда ему! Луи всегда ощущал себя королем – и с ней, и с прочими другими, которые, как эта несчастная бабочка, слетались на его блеск. А этот молодой человек словно из грёзы.., словно подсмотрел её мечты и явился – без славы, без имени…
А кстати, кто он такой?
Изабо тяжело вернулась к действительности. Почти приказала себе холодно улыбнуться и пройти мимо, лишь слегка кивнув головой. Уж и так непозволительно долго смотрела в глаза этого, этого… Нет, определённо, нужно немедленно выяснить, кто это был!
Короткого вопросительного взгляда на мадам де Монфор было достаточно, чтобы та немедленно растворилась в толпе и, спустя какое-то время, вернулась с новостями.
– Шевалье де Бурдон, мадам, – зашептала она, подавая королеве кубок с вином. – Не так давно поступил на службу к сыну герцога Орлеанского графу де Вертю…
Изабо чуть не поперхнулась – такое странное совпадение!
– Очень услужлив, обходителен, прекрасно ладит со всеми, особенно с дамами.
Королева фыркнула прямо в вино.
Сладкая азартная дрожь, едва не забытая за всеми идеальными мечтами, защекотала её изнутри, как развеселая, поверенная во все дела подруга, которой только что сообщили о новой влюбленности.
Что ж, кажется, прощай скука!
Той же ночью мечты об идеальном возлюбленном вернулись с лицом и голосом шевалье де Бурдона и были греховны и сладки, как запретный плод, поданный Искусителем.
С тех пор любые столичные мероприятия, на которых обязан, (или только мог), появиться граф де Вертю со всеми своими дворянами, посещались королевой, как аккуратной придворной дамой. Удивив всех, она явилась даже на скромный турнир, устроенный Бернаром д'Арманьяк, чтобы почтить память славного коннетабля Дюгесклена. И, хотя многие недоброжелатели шептали, что турнир этот граф устроил исключительно ради собственной выгоды и поощрять его не стоит, Изабо ни одной минуты не жалела о том, что пошла туда. Во-первых, она показала свою лояльность сторонникам графа, (а среди них, как ни закрывай на это глаза, было немало людей стоящих), и во-вторых, затея благополучно провалилась сама собой. Из-за резкого похолодания король так и не выехал из Лувра, что сделало одинокое присутствие королевы более похожим на насмешку. К тому же, счастливое выражение на её лице раздосадованный граф приписал не только своей неудаче с турниром, но и откровенному поражению на нём. Собственный зять, несильным ударом, выбил д'Арманьяка из седла прямо перед королевской трибуной, и кажется, сам испугался того, что сделал. Королева же рассмеялась так громко и неприлично, что перекрыла своим смехом сочувственные возгласы с других трибун… Что поделать – взбешённый граф выглядел так потешно!
А самое главное, никто так и не понял, что истинная причина королевской веселости стояла тут же, у ристалищного ограждения, с любовной тоской на лице, со шляпой, картинно сорванной с головы, несмотря на сентябрьский холод, и звалась эта причина шевалье де Бурдон.
«Её величество стала крайне весела, – причитала пару дней спустя герцогиня Анжуйская в письме от мадам де Монфор. – Боюсь только, что чрезмерная забота со стороны графа д'Арманьяк может стать препятствием к дальнейшему развитию этой веселости. Хорошо зная королеву, я могу предположить, что уже до окончания этого месяца она попытается что-либо предпринять и, боюсь, совершит непоправимую глупость».
Мадам Иоланда задумчиво сложила письмо.
Скуку нельзя злить, вытесняя её лишь короткой надеждой. Если дурочке Изабо так приспичило влюбиться, нужно дать ей возможность утолить свою страсть. И сделать это деликатно, незаметно, чтобы ни у кого, упаси Господи, не возникло и тени сомнения в добропорядочности её величества. Жаль, конечно, что дворянчик этот из чужой «конюшни», но, если всё хорошо организовать…
Мадам Иоланда решительно встала.
Да, пора! Кажется, дело о браке её Мари и Шарля Валуа решится без проблем. А если всё действительно хорошо организовать, то и другие вопросы, со временем, тоже можно будет неплохо разрешить.
Шаг в сторону
Жизнь в столице любого государства от жизни в его же провинциях может отличаться какими угодно определяющими чертами, но везде и всегда существовало и существует отличие, неизменное, как восход солнца над горизонтом. Впрочем, именно из-за этого различия такие понятия, как «восход» или «заход» солнца для столицы любого государства делаются совершенно неактуальными. Деятельность этих огромных человеческих ульев не теряет активности круглые сутки. И пока провинция мирно засыпает после обычных житейских дел, столица, словно праздный аристократ, припудривается, наряжается и отправляется с визитами, возможно и не такими официальными, как днем, зато более значимыми.
А уж Париж, господа, во все времена был всем столицам столица!
Парижский особняк графа Арманьякского входил в приданое мадам Бонны неуклюжим и мрачноватым строением, бочком зацепившимся за аристократический квартал. Переделок и усовершенствований он пережил немало, но ни одно не смогло украсить его больше, чем изменение в общественном положении самого хозяина.
Не самый многолюдный в прежние времена, теперь этот особняк не успевал перевести дух между посетителями. В дневное время весь его внутренний двор и первый этаж выглядели не хуже дворцовых галерей в часы приемов. Просители, секретари и посыльные множились и убывали в зависимости от того, находился ли граф Бернар дома, или уезжал в какое-то другое место по делам государственным. Зато торговцы всякой снедью, цирюльники и нищие к воротам особняка только прибывали и прибывали, заполняя собой крошечную площадь перед входом. Все они прекрасно понимали, что здесь не дворец, и никто их прочь не погонит, но посетители, томящиеся в ожидании, обязательно захотят перекусить, подравнять, от скуки, отросшие волосы, рвануть больной зуб, или, выходя от всесильного графа в хорошем расположении духа, бросить монетку-другую нищему калеке, которого, идя сюда с грузом проблем на плечах, раздраженно пнули ногой.
Прежней немногочисленной челяди для обслуживания уже не хватало. Пополнение из окрестных деревень набирали лично старшая фрейлина графини и секретарь графа. И странно, наверное, было этим деревенским жителям наблюдать, как с наступлением темноты улица перед особняком не пустела и в благодатный сон не погружалась. Она только меняла свое лицо, окончательно избавляясь от нищенских лохмотьев и торговых лотков, и преображалась в даму знатную, не пачкающую ног о грязь мостовой. Длинные вереницы скороходов с факелами то и дело подбегали к воротам, обрамляя дымным ореолом то богато украшенные носилки, то карету, то дорожный возок. Но двери следовало распахивать перед всеми одинаково широко, потому что и на самом невзрачном экипаже, оранжевым отблеском от факельных огней, мог блеснуть герб, составлявший не только славу Франции, но и её богатство.
Так и случилось вьюжной ночью конца ноября, когда управляющий графа Арманьякского, с бесконечными поклонами, распахнул дверцы большой кареты с гербами Анжу и Арагона, и подал руку даме в полосатой, желто-оранжевой перчатке.
– Вашу светлость давно ждут, – сказал он с тем почтением, которое заставляет даже собак, бегающих под ногами, замереть и тихо отсесть в сторону.
Дама зябко повела плечами, окинула равнодушным, вроде бы, взором костер во дворе, греющихся возле него слуг и гербы на их перчатках1, чему-то едва заметно улыбнулась и пошла в дом.
* * *
– О, ваша светлость, дорогая моя, какое счастье снова видеть вас в Париже!
Прекрасная более, чем когда-либо, Бонна д'Арманьяк аккуратно положила игральные карты на край стола и поднялась навстречу герцогине.
