и к нарциссической оргии. Устраняя из своей картины мира другого человека, субъект снова сам по себе становится всем миром.
Серийные преступления никогда не имеют в качестве подоплеки осознанной ненависти к материнскому образу, хотя можно подумать, что многие из этих насильственных актов подразумевают перемещенное матереубийство. Вопреки самому отвратительному обращению со стороны матери, недостатку заботы и ощущению заброшенности этот образ остается идеализированным, позитивным или как минимум нейтральным, и к нему проявляется демонстративное безразличие. Часто присутствует кровосмесительная атмосфера. Серийные преступления – это действия, связанные с экстремальной напряженностью между сознательной идеализацией и бессознательной ненавистью к образу матери.
Жертва используется для того, чтобы скрыть расщепление. Она «ничто», но одновременно с этим выступает средоточием всех проекций. После «нарциссической оргии» достигается тайное удовольствие от того, что удалось спрятать собственные реакции и как следствие получить возможность продолжать свой путь, будто ничего не случилось, за счет сосуществования в одном теле невиновного и убийцы.
Те, кто убивает и делает это снова, не испытывают чувства вины. Оно им чуждо. Зачем им было бы повторять подобные действия, если бы они хоть сколько-нибудь сочувствовали потенциальной жертве? А значит, тщетно ожидать от них угрызений совести, извинений, раскаяния и каких-то подлинных эмоций во время всех этих громких судебных процессов. Наверное, тот, кто ответил бы таким ожиданиям, мог бы считаться еще более извращенным субъектом, чем Фурнире, представший на суде в Эври в 1987 году. Достаточно сравнить письма, которые он тогда посылал Моник Оливье из тюрьмы, и притворное раскаяние, продемонстрированное им на судебных заседаниях, чтобы осознать бессмысленность надежды на то, что такие преступники будут вести себя в соответствии с нашими представлениями и желаниями. Сам характер их действий и психические особенности препятствуют этому.
С другой стороны, убийца испытывает стыд за то, что его задержали, часть его теневой личности оказалась раскрыта, и его нарциссической экспансии пришел конец, – это чувство практически не покидает субъекта. То же самое относится и к предположению, четко высказанному большинством серийных убийц: если бы их не прервали, они бы до бесконечности продолжали свои преступные деяния. Было бы ошибкой смешивать эти три измерения: чувство вины, стыд и облегчение от того, что их остановили.
Мы можем наблюдать удивительный эффект расщепления: все серийные убийцы не колеблясь отвечают, что убили бы того, кто навредил бы их подруге. Они знают, что их воспринимают как «монстров», и могут мысленно «воспользоваться обходным путем», который приведет их к пониманию точки зрения другого человека. Но, глядя на себя изнутри, эти индивиды не чувствуют ни вины, ни собственной порочности.
Вопреки живучему мифу, я никогда не встречал серийных убийц, которые раздувались бы от гордости, оказавшись в центре внимания средств массовой информации. Напротив, публичное освещение теневой стороны их личности заставляет таких индивидов прятаться и пытаться сделать так, чтобы о них забыли. Среди серийных убийц очень распространена ненависть к журналистам.
В широком смысле этого слова стало привычным называть деяния серийных убийц преступлениями, совершенными с особым садизмом. В психоаналитическом смысле это неуместно: нет партнера-мазохиста, даже если учесть, что жертвы подвергаются надругательству. Отсутствует разработанный психический сценарий. Преступник испытывает удовольствие не от страданий другого, а, скорее, от осознания собственного безразличия по отношению к ужасу, вызываемому у жертвы. Понятие садистского сексуального извращения не укладывается в рамки выявленной здесь сексуальной извращенности и нарциссического расстройства. В большинстве случаев жертву, низведенную до уровня вещи, убивают после того, как та выполнит свою функцию, не считая необходимым продлевать ее агонию и получать от этого удовольствие. Это вытекает из цепочки криминальных последовательностей как отныне неизбежное продолжение, установившееся после первого или второго преступления.
А что, если нам придется встретиться с подобными проявлениями ужаса? Столкнувшись с живым воплощением зла, которое бросает вызов нашей способности мыслить, большинство людей выдает схожие реакции. Ослепление не дает нам шанса трезво оценить произошедшее и устремляет нас к коллективным мифам, которые способствуют политической инструментализации. Уровень ужаса таков, что мы готовы на все, лишь бы подобные мерзости больше не повторялись. Иными словами, вопиющие криминальные случаи могут быть использованы для оправдания дикой природы человека и для обоснования самых распространенных, даже наиболее нелогичных, а следовательно, и наименее эффективных наказаний. Сделать шаг назад, попытаться поразмышлять о зле – значит столкнуться с неодолимым противоречием, постоянно балансировать между сатанинским величием, негативной героизацией и демонизацией, с одной стороны, и насмешкой над этими жалкими ничтожествами, неудачниками и трусами, которые нападают на самых уязвимых, – с другой. Судебный процесс над Мишелем Фурнире стал очередной иллюстрацией этому: одни побуждали его выступить с речью, в то время как другие приказывали молчать; кто-то называл его «мифическим чудовищем, которому приносят в жертву юных девственниц», а кто-то – «жалким шутом».
За все годы работы психиатром я ни разу не проводил экспертизу робота с ослабленным крепежом или демона с раздвоенным хвостом. Передо мной оказывались исключительно представители человеческого рода, что, вероятно, даже хуже. В этой книге четко отражена моя позиция: я склонен видеть в них аутсайдеров, а не монстров. Мне кажется, что воскликнуть в суде: «Ги Жорж, вы дьявол!» было бы ошибкой. Поступить так – значит попасть в ловушку и отождествить его с преступным всемогуществом, стать частью фантазии убийцы. Сегодня в нашей стране серийные убийцы вызывают смесь отвращения, ужаса, неприятия и жалости. У них нет официального фан-клуба. Мы не собираемся брать у них интервью в тюрьме, чтобы они подробно рассказали, как приготовили соус для барбекю, с которым съели свою жертву. Средства массовой информации, конечно, неоднозначно освещают их деяния, но это не идет ни в какое сравнение с тем, как проблема преподносится в Соединенных Штатах, по крайней мере, сейчас. В тот день, когда под давлением социальных, экономических или политических факторов возникнет мифология, которая подхватит столь жалкие судьбы и превратит этих индивидов в мстительных странствующих рыцарей, свидетелей злых сил, демонизированных антигероев, приспешников разгневанного бога или во взбунтовавшихся изгнанников, возникнет опасность значительного нарастания этого криминального феномена. Так было в Соединенных Штатах, где серийные убийцы стали легендами зла, согласно формулировке Мелоя.
Причалив к берегу наивысшего зла, попытаемся сравнить, как у серийного убийцы и участника геноцида осуществляется то, что я назвал «психической работой преступления». Цель этой психической работы – облегчить совершение злодеяния. На первый взгляд перед нами сплошные различия: относительно небольшое количество серийных убийц и огромное число тех, кого захлестывает волной единого преступного порыва в ходе геноцида; одиночество, наличие некой тайны и растворенность в группе, где все поддерживают друг друга; отсутствие каких-либо идеалов, морального
