хва
тило бы сме
лости и по
целовать, но по
рыв оста
новил стук в дверь, и на по
роге по
явился Дмит
рий Со
хин. — Севастьян, у нас всё готово, все ждут твоего веления.
— Одну минуту, дам наказ Екатерине по присмотру дома, и выходим.
Сохин вышел, а Севастьян всё же прикоснулся губами к щеке девушки и подхватил мешок, но Екатерина, пылая жаром от поцелуя, остановила его:
— Постой, Севастьян, негоже так покидать дом перед дальней дорогой.
— О чём ты?
— Мне мама наказала, чтоб мы оба присели пред дорогой, а главное — тебе следует подержаться рукой за угол стола.
— Присесть-то знаю — испокон веков заведено, а что за стол подержаться — впервые слышу. К чему так? Но раз так наказали, след так и поступить, — улыбнулся Севастьян.
— Это традиция наших предков, она послужит твоему благополучию и возвращению к домашнему очагу.
Исполнив сложившийся ритуал, вышли из дому.
Севастьян погрузил мешок на оленя, закрепил его длинной конопляной верёвкой, кожаный поводок привязал к последнему в веренице оленю, затем вскочил на коня и махнул Екатерине рукой. Караван тронулся, а Катя сокровенно от чужих глаз совершила крестное знамение вслед удалявшемуся любимому человеку и прошептала:
— Спаси и сохрани тебя Господь…
Глава 22
На Александро-Николаевском прииске добычные работы шли к завершению. И не потому, что ночью подмораживало и к утру забереги обрастали тонким ледком. Хотя с восходом солнца он таял, и так происходило изо дня в день, что говорило о скором появлении в ключах шуги, а там, если через какое-то время станет крепчать холод и Олёкма начнёт нести снежную кашу — предвестницу близкого ледостава. Не забереги и не шуга ключей беспокоила хозяев прииска, а бедное содержание золотоносных песков. Как бы ни старались они рабочих приневолить к увеличению объёмов промывки пород, однако существенной добавки драгоценного металла касса не получала. Тем не менее горный инженер Тихомиров объявил для всех: добычу надлежит вести до тех пор, пока позволяет погода до наступления устойчивых заморозков.
Смеркалось. Утомлённые Василий Никитин и Степан Лаптев после трудного дня присели на лавке подле старательской избушки передохнуть. Никитин достал кисет, оба скрутили самокрутки и прикурили. Дымили и молчали, так сидели несколько минут. Наконец молчание прервал Лаптев:
— Василий, сегодня мимо уха разговор пролетел, да зацепил меня крепко.
— Не понял, что за разговор?
Лаптев озирался вокруг и шепнул:
— Не здесь, пошли до речки.
Поднялись и удалились к воде от посторонних ушей. Присели на корягу, что лежала на берегу, выброшенная рекой ещё в весеннее половодье.
— Так вот, — возобновил разговор Лаптев, — невольно подслушал трёх работяг, задумавших бросить работу и идти до Олёкминска, правда, не расслышал, то ли пешим, то ли на лодках.
— С чего б это? Расчёт же на носу, вот-вот завершатся работы.
— Слушай сюда, какой там расчёт. Говорили они, с прииска Иннокентьевского несколько человек выехали, бросили труд и подались до села. А наш инженер с надзором толковали о не полной выплате ноне, а только по самой малой цене, часть денег дать, вроде таково указание хозяин промыслов дал.
— Это как же? Не по справедливости получается, и так за золотник от года к году цену снижают, — возмутился Никитин.
— А где ты видел справедливость, где?
— Не потянутся ли люди преждевременно до Хомолхо, коли узнают подлость этакую? Не припозднимся ли мы, Василий, при таком развороте?
— Раз начали с дальнего прииска валить, оно и тут задумаются.
— Может, языки чешут или за наказание выгнали?
— Какое наказание, сами покинули, а причину выдумали и на слух бросили, не захотели, видимо, внимание на себя навлекать, а сами себе на уме и пошлёпали.
— Неуж?
— Ещё как уж, смотались, ни с кем не попрощавшись, свалили до Олёкминска, а там и к Севастьяну Первакову кинутся. Кто успел первым, тот и съел не последним.
— Чего делать-то будем?
— Бросить к едрёне фене и самим катить, да поспешать, а не то и вправду запоздаем, а к началу начал попасть это ладно было бы, тем паче поговаривают, Хомолхо богатой речкой оказалась. А где золото богатое, там и куш солидный сорвать легче.
— А с расчётом как быть, ведь какие-никакие, а деньги? — засомневался Никитин.
— Слушай дальше, чего на гроши надеяться, коль срубить можно денег прорву цельную.
— Это ж как тебя понимать? Растолкуй, с какой козы драной прорву шерсти собрался получить. Не смеши, не до шуток, — ухмыльнулся Никитин.
Лаптев оглянулся, убедился, что никто из находившихся поодаль у изб мужиков не проявляет к ним интереса, продолжал:
— Ограбить Никиту Осипова, что недалече от прииска копошится, и всё тут.
— Да ты думаешь, чего говоришь, или умом тронулся? Да кто ж на такое решится, нет, брат, тут тюрьмой пахнет, а не деньгами большими, — у Никитина округлились глаза, а лицо от возбуждения покрылось красными пятнами.
— Погоди ты глаза таращить, жар-то сними с себя. Осипов породу моет на отработанном участке со своим брательником, их всего двое, хлоп, и порядок, касса наша.
— Убить, что ли?! — опешил Никитин.
— А как ты хотел, так просто золотьё тебе никто не отдаст.
— Сурово мыслишь, даже и не знаю, чего сказать…
— До окончания сезона осталось где-то с десяток дней, так что днями начнут сворачиваться и металл свой повезут до Олёкминска, как обычно, на лодке.
— Убить… — задумался Никитин. — Грех-то какой. Порося иной раз под нож пускаешь, и то руки дрожат, а тут душа человеческая… Грешно, Степан, грешно…
— Заладил: грешно, грешно. Вон по весне какие-то проходимцы двоих старателей-одиночек, что у соседнего прииска копались, порешили, до сих пор ни слуху, ни духу. Кто, чего, где — тишина, и искать не стали. Посудачили, поохали, поахали, на том и трава поросла.
Никитин вспомнил во всех подробностях упомянутый Лаптевым случай. Старатели Хромов и Дуборылов — мужики средних лет, мыли пески самостоятельно, но золото несли в кассу прииска, такова была установка приискового начальства. Кто-то пронюхал об удачной находке ими нескольких самородков, собирались было снести на прииск, а за день до этого и лишили их жизни. Самородки же пропали, будто их и не было. Сколько слёз пролили родные, хороня тела бедолаг, приисковые рабочие помогали предать земле загубленные души с лицами угрюмыми, закапывая могилы…
— Как же, помню, чего там, три месяца прошло, жуть, а исправник так и не дознался, не нашёл убийцу.
— Кого тут в лесах найдёшь? Тайга-матушка всё на себя спишет, тому свидетели сосны да сопки, а они лопотать не умеют, стоят угрюмые и молчат, словно немые, так что положить надо Осиповых, пока золото прииску не сдали или в посёлок
