— Ну, пошли!
— Слушаю.
Сигнал к атаке, поданный горнистом, подхвачен барабанщиками, капитан Гильер с возгласом «Да здравствует император!» обнажает саблю, и девяносто шесть солдат его роты начинают движение. Первыми перебегают от ворот к воротам стрелки, за ними рассыпным строем, прижимаясь к стенам по обеим сторонам улицы Сан-Хосе, — остальные. Меж тем стрельба становится чаше, пороховой дым затягивает улицу почти непроницаемой пеленой. Майор только по барабанной дроби может догадываться, что в это мгновение по улице Сан-Педро, мимо женского монастыря идут еще две роты, а по Сан-Бернардо наступают оправившиеся от поражения вестфальцы. Изюминка заключается в том, чтобы три штурмовые колонны одновременно сошлись в одной точке — у ворот парка.
— Что-то не то… — произносит стоящий рядом Лабедуайер.
Как ни трудно в этом признаваться, капитан прав. Несмотря на беспрестанный огонь, который обрушивают французы на испанскую батарею, она держится. В непроглядном дыму посверкивают частые вспышки ружейных выстрелов, от слитного грохота подрагивают фасады, и шальные пули расковыривают штукатурку, брызжут в разные стороны осколками кирпича, гипсовой крошкой. Кажется, только что французы двинулись вперед — и вот уже появились первые раненые: кто ковыляет сам, опираясь о стену, кого несут товарищи. Среди них оказывается и окровавленный Гильер, которому пуля на излете попала в голову, сбив кивер; покуда капитана наскоро перевязывают, он лаконически сообщает:
— Держатся… — и, утерев заливающую глаза кровь, со стоицизмом настоящего солдата уходит назад, чтобы тотчас раствориться в густом дыму.
— Мне кажется, это будет не так просто… — морща лоб, замечает Лабедуайер.
Монтолон прерывает его отрывистым приказом:
— Ведите свою роту.
Капитан, пожав плечами, тащит из ножен саблю, кивает барабанщикам, тотчас рассыпающим надрывную дробь, и, скомандовав своим людям: «Примкнуть штыки! Вперед!» — исчезает в пороховой пелене вслед за Гильером. Сотня солдат идет следом, втягивая головы в плечи всякий раз, как впереди сверкают вспышки выстрелов.
— Вперед! Да здравствует император! Вперед!
А оставшийся на своем углу майор в беспокойстве грызет ноготь безымянного пальца, на котором золотом поблескивает перстень с фамильным гербом. Не может быть, думает он, не бывает такого, чтобы победители при Иене и Аустерлице, занявшись подавлением уличных беспорядков — делом грязным, муторным и славы не сулящим, — не сумели бы справиться с кучкой взбунтовавшихся голодранцев. Однако капитан Лабедуайер прав: это будет не так-то просто.
* * *
Пуля, попав Хасинто Руису меж лопаток, проходит навылет. Луис Даоис, стоя в пяти-шести шагах от него, видит, как лейтенант вдруг вскидывается, словно вспомнив что-то очень важное. Потом разжимает пальцы, выпуская рукоять сабли, глядит непонимающе на выходное отверстие, вокруг которого расплывается по белому сукну мундира красное пятно, и, давясь хлынувшей изо рта кровью, падает на ствол пушки, соскальзывает с него на землю.
— Унесите его! — приказывает Даоис.
Несколько горожан подхватывают Руиса, бегом тащат внутрь парка, но капитану некогда оплакивать потерю. Двоих артиллеристов и четверых добровольцев уже свалил град пуль, обрушенный французами на батарею, а еще человек пять из тех, что помогали заряжать и наводить, ранены. Как только неприятелю удается продвинуться на шаг вперед, он, закрепляясь на новом рубеже, усиливает огонь, и все новые и новые рои свинцовых пчел с жужжанием вьются вокруг, щелкая по стволам орудий, состругивая длинные щепки с деревянных лафетов. Покуда Даоис оглядывается по сторонам, пуля по касательной задевает прижатую к плечу саблю, и та дрожит, издавая тонкий металлический звон, — на лезвии остается зазубрина в полпяди.
«Нет, живым я отсюда не уйду», — снова думает он.
Вокруг жужжит и щелкает. У Даоиса ноют одеревеневшие мышцы — так напряжено все его тело в ожидании неизбежной пули, которая прилетит если не в эту секунду, так в следующую. Со стоном схватившись за голову, падает замертво Себастьян Бланко, 28 лет, еще один артиллерист, хлопотавший у пушки лейтенанта Аранго.
— Эй, кто там есть? Сюда! Пушка без прислуги! Даоис удовлетворенно отмечает, что орудиям, стоящим посреди улицы без всякого прикрытия, частым и относительно метким огнем — хоть и бьют они пригоршнями рассыпных пуль, а не картечью — удается вкупе со стрелками капитана Гойкоэчеа, засевшими за оградой и в окнах главного корпуса, сдерживать французов. Из домов напротив, из монастырского сада тоже идет пальба, и добровольцы время от времени сообщают о передвижениях неприятеля. Даоис видит: вот один, выскочив из укрытия, пробегает шагов двадцать, обшаривает карманы убитого француза, лежащего у самых монастырских ворот, а потом целым и невредимым несется обратно к товарищам.
— Лягушатники готовят атаку! Сейчас бросятся в штыки!
— Картечь! Где картечь?! Шарахните по ним картечью!
Запас полотняных мешочков, набитых ружейными пулями и всякой железной дрянью, давно уже подошел к концу. Кто-то притаскивает пакет с кремнями для ружейных замков.
— Вот что нашли, господин капитан.
— Это все?
— Есть еще один.
— Всё лучше, чем ничего. Заряжай!
Даоис вносит свою лепту в усилия пушкарей, разворачивающих орудие в сторону Сан-Бернардо. Очередная пуля звонко щелкает металлом о металл, ударившись о ствол, и, расплющившись до размеров монеты, падает на землю. Капитану помогают канонир Паскуаль Иглесиас и Антонио Гомес Москера — видный, статный малый из мадридского простонародья. На булыжной мостовой колеса лафета застревают, и тогда к орудию бросается Рамона Гарсия Санчес, которая, как челнок, мотается туда-сюда, от парка — на огневую позицию и обратно, нося заряды и воду, чтобы охлаждать стволы пушек, утолять жажду пушкарей.
— Мало, я вижу, каши ели, сеньоры! — подначивает она, тяжело дыша, ощерившись от напряжения и налегая плечом на неподатливое колесо. От неимоверных усилий и толчков с головы слетает сетка, и волосы рассыпаются по плечам.
— Какие дамочки нынче неустрашимые пошли… — говорит Гомес Москера, как бы ненароком запуская глаз за полураспустившуюся шнуровку корсажа.
— Меньше слов, красавец… Больше дела! Ты бы лучше оборвал мне султанов с лягушатниковых шапок, я себе веер сделаю да на корриду с ним схожу…
— Заметано. Твердо рассчитывайте.
Но вот орудие выкачено, и канонир Иглесиас, зарядив его, поднимает руку:
— К стрельбе готов!
— Огонь! — командует Даоис, и остальные отшатываются от пушки.
Гомес Москера прикладывает дымящийся пальник. Подпрыгнув и содрогнувшись, пушка извергает заряд кремней, превращенных в картечь, и Даоис с облегчением видит, как французы, стоявшие шагах в пятидесяти, рассеиваются — одни падают, другие поспешно убегают, очищая улицу. Стрелки из окон и с мостков над оградой рукоплещут артиллеристам. Рамона Гарсия Санчес, утерев нос ладонью, с простонародной игривостью говорит капитану:
— Слава испанским офицерам — они хоть маленькие, да удаленькие!.. Дай бог здоровья тем, кто их, таких славненьких, на свет произвел!
— Спасибо. А теперь вам бы надо отсюда уйти, сейчас опять начнется…
— Мне? Уйти? Да меня отсюда не утащат все Мюратовы мавры, сколько их ни есть, ни сам На-бульон со своей императрицей Х-ху… хо… сефиной или как ее там… Соглашусь уйти разве что с доном Фернандо под ручку…
— Уходите, вам говорят, — мрачно, не поддерживая шутейного тона, настаивает Даоис. — Опасно здесь. Убить могут. Место открытое, простреливается.
Маха, осветив мимолетной улыбкой черное от пороховой гари лицо, убирает под платок волосы, туго обвязывает его вокруг головы. Даоис отмечает, что сорочка ее под мышками потемнела от пота.
— Позвольте, ваше превосходительство, еще побыть под вашим превосходным водительством… Вот у меня сестра двоюродная, незамужняя девица, всегда говорит: подцепила молодца — пойдешь с ним до венца, а с храбрецом — так и на край света.
— В самом деле? Так прямо и говорит?
— Этими самыми словами.
И, прихорошившись еще немного, Рамона Гарсия Санчес под сочувственные смешки артиллеристов вполголоса поет две-три строчки каких-то куплетов.
* * *
Последняя схватка в центре Мадрида происходит на Пласа-Майор, куда отступили последние отряды из тех, что еще сопротивлялись французам. Закрепившись в подворотнях и подвалах, вооруженные только саблями и ножами люди ведут безнадежную борьбу и гибнут или попадают в плен. Пекарь Антонио Маседа, на Паньерос загнанный в угол французским патрулем, не желает бросить свою старую ржавую шпагу и поднят на штыки. Нищий Франсиско Кальдерой, пытавшийся уйти по переулку Инферно, получает пулю в спину.
