упорное упрямство и твердость. Она тоже падает, и не меньше, чем мы. Быть может, она и недовольна, но этого не услышишь от нее. И это гордое упорство влечет к себе, и я забываю о своем грузе, об ушибленном колене и дальше иду. Ветви бьют по лицу, по намороженной коже. Больно. Но мы идем и идем.
Но вот и Амгунь. Снежная коса, и опять синий свет. От деревьев падают темно-синие тени, на безоблачном небе — белая луна и мерцающие яркие звезды. Дальше не идем. Устали, да и есть охота. С утра, кроме кусочка мяса, ничего не было. Останавливаемся у завала. Дрова. Через несколько минут вспыхивает слабое пламя, потом разгорается, и огонь уже охватывает весь сушняк. От одежды идет пар. Не успели выкурить и по цигарке, как Маша умудрилась уже сжечь варежки. Это для нее характерно — беспечность легко уживается с отвагой. Савинкин достал из мешка юколу, и мы, как настоящие туземцы, насадив по рыбине на палочки, жарим ее на огне. От юколы исходит противный запах, — в другое бы время мы все разбежались, но сейчас не до этого. Юкола дьявольски соленая, соль объедает губы, нёбо, гортань, становится уже невтерпеж, но мы убеждаем себя, что она очень вкусная. После еды начинается му́ка. Хотим пить. Кипятили в мисках воду, пили прямо из Амгуни, глотали снег, но жажда все не проходила. Наконец я плюнул на все, стал укладываться спать. Затопил печь и лег к ней боком, ноги протянул к костру. Лег на кошму. Вот теперь я был доволен тем, что и печь донес, и кошму. Маша легла подальше от костра, устроив себе настоящую постель.
11 ноября. Проснулся скоро, и не от холода, а от жажды. Проклятая и милая юкола давала себя знать. Савинкин сидел у костра. Я попросил воды, и он протянул мне кружку.
— Не спал?
— Не… на чем же спать…
Проснулась Маша и озябшим голосом попросила валенки. Они сушились у костра. Я пошел на Амгунь за водой, а когда вернулся, она уже сидела у костра и куталась в одеяло, а Савинкин лежал на ее месте.
— Кипятку хочешь?
— Да.
Стали говорить. Я рассказал о себе, она тоже, вспомнила, как однажды во время учебы она сорвала урок.
— Понимаешь, нас было три подруги, и вот один раз Нюрка говорит: «Девчата, сделайте, чтобы не было сегодня занятий». Она уходила на соревнования по волейболу. Хорошо играла. Ну, думали мы, думали с Валькой, ну, как сорвать занятия. У нас вечерний техникум. Потом я говорю Вальке: «Ты иди в столовую одна, а я домой заеду». А вместо дома — в техникум, забралась в нашу аудиторию, вынула ножницы и хвать провода. Меня как тряхнет, как бросит на пол со стола. Еле очухалась. Слушаю — тишина. Потом где-то внизу голоса послышались. Кто-то прошел коридором, остановился у двери. Я к окну. А высоко мы занимались, пятый этаж. Открыла и хотела по карнизу до трубы, а там вниз. «Сейчас, — думаю, — начнет дверь открывать — и вниз сразу». Нет, постоял-постоял и ушел. Прошло полчаса, вышла я, и ну тягача. А потом, как ни в чем не бывало, иду на занятия. А мне: «Занятий не будет, электричество испорчено»…
(Нет трех страниц в дневнике — тетрадь XXIX.)
…не считая промоченных вторично валенок, выбираюсь на берег. Снег сразу липнет к ногам, и на них образуются белые галоши.
— Как хорошо, что мы успели, — говорит Маша, — еще бы полчаса такого ветра, лед бы размыло и весь полевой материал пропал бы.
А я даже боюсь и думать: мой дневник, труд восьми месяцев, погиб бы в течение нескольких минут.
Только подошли к костру и стали сушиться, как неподалеку раздался стук топора. Кто-то рубил дерево. Мы прислушались, стук участился. Сомнений не было — видимо, приехал Еременко и строит зимовку. Он же писал: «Постараюсь быть раньше и начать стройку». Послали Мишку на разведку. Прошло полчаса, а он не возвращался. Валенки успели высохнуть, мы успели напиться кипятку, а его все не было. Тогда пошел я. Пересек по валежнику две протоки, подошел к третьей и увидал на чистом, открытом берегу прогуливающегося Всеволода с заложенными за спину руками. Нас разделяла протока. Ник. Александрович сидел на большом сваленном дереве и, махая руками, что-то объяснял рабочим. Тут же суетились рубщики.
— Всеволод!
Он обернулся, увидал меня и приветственно замахал шапкой, потом сложил руки рупором и прокричал: «Переход делаем!»
Я закивал головой.
— У нас Мельников утонул! — закричал он снова.
— Утонул? — указывая вниз, на ревущий проток, закричал я.
Он замахал руками, завертел головой, потом показал пальцами, и я понял: «чуть-чуть» не утонул. Шум протоки мешал говорить, и я вернулся к своим. Там уже сидел Мишка.
— Что ж ты пропал? — спросил я его.
— Ааа помогал им… Ефим сссоль утопил и вещи…
Оказывается, Ефим хотел перейти протоку вброд и для этого решил перебросить через него свои вещи. Первый сверток достиг берега, но второй, пять килограммов соли, не долетел и упал в воду. Он бросил третий, с личными вещами, — и этот тоже не достиг берега. После этого решили делать переправу.
Спустя некоторое время группа людей во главе с Ник. Александровичем присоединилась к нам. Как перевернули их прошедшие сутки. Они еще больше похудели, почернели и как-то уменьшились. И опять потянулись цепочкой один за другим, опять задребезжала печь, и опять затрещал на заберегах лед. Во что бы то ни стало решили сегодня дойти до картошки. Только в ней было наше спасение. У одной из замерзших проток покурили и двинулись дальше, но не прошло и полчаса, как я услыхал гул выкриков. Бросился вперед, но споткнулся и упал. Печь больно ударила по затылку. Вскочил, поправил броском груз и опять побежал. Гул криков нарастал и приближался, и нельзя было понять, радостные они или тревожные. «Ура!» — выделился из них голос Маши. «Наверно, пришли!» — подумал я и побежал еще быстрее. Обогнул выступ обрывистого берега и увидал скученную группу, окружавшую что-то на берегу.
