— Все! Завтра иду в разведку! — стойко решился Егор.
Именно с этого момента Егор стал остро испытывать различные чувства счастья и радости, что доставляли ему самые простые вещи: от еды, и хлеба — мягкого и душистого, черного чая — бархатного и терпкого, тепла — уютного и легкого, до холода и голода. Ощущая голод, Егор неожиданно находил в этом состоянии ту прелесть, что несказанно радовала его ибо, как убеждал себя Егор, не ощутив голода, не оценишь качество пищи, простой и не богатой. Вдруг ощущаемые контрасты голода и сытости, тепла и холода, сна и бодрости стали испытываться разно и остро в каждом состоянии, и в каждом имелось проявление чего-либо, что как казалось Егору, ранее имело либо положительные, либо отрицательные стороны, теперь же ему удавалось находить в них только приятные, поразительно счастливые.
* * *
На следующее утро полный желания Егор вышел на улицу, вдохнул сырой и морозный воздух. Ранее утро казалось зыбким, несмотря на то, что по улице всюду гоняли автомобили, неизменно на углах стояли мужчины, женщины тощили телеги, у домов гсверкали факелы и догорающие костры; запах горелой осень — пахло жженой листвой. Взгляд Егора скользил по лицам, машинам, деревьям, по фасадам домов, Егор заметил несколько освещенных окон. Разведка началась.
— Юрок, а ты где был в момент подрыва? — спросил Егор Крутия.
— Какого? — уточнил Юрка.
— Ну, когда меня…
— А-а… так я был пьян, не помню!
— Тьфу, блин, точно! Вместо тебя же Фофанов был, вспомнил! — сказал Егор.
«Предатель! — мелькнуло в голове Егора, но Егор отогнал эту мысль — Правда, он не мог знать!»
Тихо двигались дальше.
— Егор, ты, наверное, думаешь, что я предатель? — спокойно спросил Юра. — Злишься?
— Совсем нет, — соврал Егор.
— Я вижу, что злишься…
Егор посмотрел на Крутия.
— Ну, если только немного, Юр, — признался Егор. — Просто такой дурень этот ваш Фофанов! Ты бы знал!
— А я знаю…
— А что же вы… если знаете, посылаете его на разведку?
— А кроме меня и его больше некого… А я расслабиться решил…
— Юр, а ты пообещай, что больше не будешь так расслабляться? — попросил Егор.
— Хорошо, — согласился Крутий, подумав, что вряд ли из этого, что получиться. — О, смотри, кто идет?! — вскиул руками Юрка.
Егор повернул голову. Между двух восьмиэтажек стояла группа военных. С этого расстояния было еще не понятно, кем они были, если бы не Козелков, идущий навстречу.
— О! Кто идет! — послышался позади радостный возглас Стеклова.
Егор, Стеклов и Крутий встретились с Козелковым, прямо в том месте, где 16 января был подрыв фугаса.
— Вась, что ты здесь делаешь? — обрадовано сказал Бис.
— Присматриваю за тобой! — ответил Козелков. — А если честно, то мозоль уже на жопе от постоянного сидения, вот и выпросил у комбата увольнительную!
— Это ты молодец! Это ты здорово придумал! — радовался Крутий.
— Слушайте, а давайте здесь сфотографируемся, на память? — предложил Бис.
А чего ж… давай!
— Будет память… — стеснительно буркнул Егор, по-детски оправдывая внезапную сентиментальность и вынимая из разгрузки фотоаппарат. — Кстати, парни, а завтра ведь… день инженерных войск… Праздник!
Поравнявшийся с офицерами, и идущий четвертым номером боевого порядка, по обочине, рядовой Чечевицын, был один из тех, кому было не до праздника. Он украдкой, исподлобья смотрел на Егора, трусливо пряча глаза в поднятый воротник солдатского бушлата.
«Радуется… — скалился Чечевицын, — память… давайте сфотографируемся… праздник…» — мысленно передразнил Чечевицын Егора.
Пожалуй, это было то малое, что ускользнуло от глаза еще не окрепшего Егора — трусливо-нервное состояние Чечевицына. Но сейчас, Чечевицын боялся не подрыва, он боялся недавнего расстрела. Безусловно, он был не единственный, кто не остался равнодушным к прогремевшему вчера в хоздворике выстрелу, но именно его, этот выстрел, волновал больше других. Все это действие, происходившее буквально на его глазах, чудовищное по своей жестокости и карательности, сумасшедшей явственности и офицерской произвола и безнаказанности, приводило его в отчаяние… Почему-то вдруг пришедшее осознание того, что однажды брошенные старшим лейтенантом Бисом слова: «Я тебя убью!»; были брошены не в гневе, не в ярости, и не просто так, а спокойно и взвешенно, как будто все уже решено им, и обратному ходу не быть. И дело осталось лишь за исполнением.
Прежде, ему эти слова не казались действительными и правдивыми. Ведь сколько раз по несерьезности и игривости между собой, солдатами, Чечевицын произносил и сам: «Я тебя убью!»; но не придавал этим словам значения, не делал он этого, и даже не собирался… не собирался никого убивать. Это же была такая разговорная манера, не серьезная. А теперь это — убить, — внезапно обратившееся правдой, стало ужасным кошмаром, приближающимся и скорым по времени.
Чечевицын проклинал Егора, проклинал и себя за ту беспечность и халатность, и безответственность, безответственность, и еще раз безответственность, что неумолимо вела его к той стене в хоздворе — грязно-выбеленной и «расстрельной»… И тот далекий разговор, повторялся в его голове, от раза к разу, все громче и громче, все явственней и реальней:
— Я тебя убью! — угрожал Бис. — Убью, ты меня слышишь… если только ты, до конца моей командировки все не восстановишь! Можешь идти к куда хочешь… к кому хочешь… к омоновцам, покупай у них, меняй, воруй, убей… делай что сможешь! Но к концу командировки чтобы патроны восстановил! Понял!
— Так точно! — дрожащим голосом отвечал Чечевицын.
— Не восстановишь… убью! Поставлю к стенке и по закону военного времени… расстреляю! Ясно!
— Так точно!
— Действуй, солдат!
В преддверии праздника, Командующий ОГВ(с) прислал в бригаду телефонограмму: прибыть в Ханкалу, для вручения наград и памятных подарков старшему лейтенанту Бису и подполковнику Винокурову… Но, Слюнев, не пустил.
Не совсем были понятны Егору истинные причины отказа и стремление полковника Слюнева не выполнить приказ Командующего объединенной Группировкой войск и сил на Северном Кавказе, но прикрываясь отсутствием замены командиров групп разведки, не пустил.
«Как же… — думал Егор, возвращаясь после доклада комбригу в расположение роты. — Замены нет… Трус! Боится, что нас подорвут! Правда, говорит, что якобы меня представили к ордену Мужества… Это, конечно, уже серьезно! Но вериться с трудом! Врет, лишь бы в госпиталь не удрал! Еще вчера Слюнев называл меня, и моих солдатиков — героями… А сегодня, за глаза, обозвал пид. асами… Надо же было слово такое еще подобрать! Пид. асами, которые сам себя взрывает?! Какая все-таки он сволочь! Одним словом, Ханкала — закрыта… Завтра, по плану — инженерная разведка».
Утром, 21 января, решением начальника штаба Крышевского, и вопреки желанию полковника Слюнева, начало разведки было утверждено на семь часов утра. Конечно, Егору в очередной раз пришлось настаивать на этом, сославшись на скопившуюся физическую усталость саперов, и полученную от «фээсбэшников» оперативную информацию.
С «фэйсами», было все более-менее понятно, ничего другого ожидать и не приходилось: якобы, «чехи», обещали продемонстрировать в этот день максимальную жестокость.
Егор переживал. С физической усталостью бороться можно было, а вот с психологической, справляться становиться все сложнее и сложнее. При таких вариантах, казалось Егору, ничего иного и не оставалось, как настаивать на позднем выходе, потому как, хотелось встретить смерть выспавшимся, с ясными мыслями и бодрым духом.
«Богам Олимпа», как называл Егор штаб, на стенах которого на фоне прорисованного красной краской контура Кремля (читался безошибочно), красовалась надпись — «Нет никого и ничего, и не может быть выше Москвы», усталость была не знакома, и потому, вероятно, не всегда понятна…
Кстати, слова эти были написаны штатным комбригом, полковником Владимиром Терским, человеком грамотным, волевым и суровым. Его изучающий с прищуром змеиный взгляд — испепелял, извергая молнии, отчего Терский, представлялся Егору, мифическим Зевсом.
Будучи армейским офицером корпуса морской пехоты, признавал только один единственный закон: «Самое страшное, что может допустить офицер — это невыполнение приказа. И единственно оправдание этому, может быть, только физическая смерть», — любил повторять он.
Внимательный и всевидящий, жесткий и порой жестокий, требовательный и лично высокоорганизованный… наверное, таким и должен быть командир бригады особого назначения, думал Егор.
Сама Москва, Егору никогда не нравилась. Егор никогда не испытывал любви к ней, а потому смысла заложенного комбригом в эту фразу не особо понимал. Звучала она как-то пафосно, отдавало чем-то вроде — «Москва за нами…», притом, что в это самое время, Москве было совершенно наплевать, кто там, перед ней… и зачем…
