Немалую радость доставляли мне совместные верховые прогулки со Львом Николаевичем. Софья Андреевна настаивала на том, чтобы он ездил не один: она боялась внезапного обморока где-нибудь в глухом лесу. Ездили со Львом Николаевичем обычно либо я, либо доктор Д. П. Маковицкий, либо лакей, курносый яснополянский парень – переросток Филя. Филе-то это было все равно, а мы с Душаном, бывало, всегда волновались немного, ожидая, кого Лев Николаевич пригласит. Ибо и Душан очень ценил эти поездки. Лев Николаевич восхищался красотой природы. По большей части ехал молча и задумчиво, но иногда начинал милый, дружеский разговор, вспоминая, рассказывая о чем-нибудь или делясь занимавшей его мыслью.
Ездок он был очень смелый. Вот программа всех верховых прогулок Льва Николаевича, от которой он отступал очень редко: выехать по дороге, скоро свернуть с нее в лес или в поле, в лесу пробираться по самым глухим тропинкам, переезжать рвы и заехать таким образом очень далеко; затем – заблудиться и, наконец, тогда искать дороги в Ясную, спрашивая об этом у встречных, плутать, приехать утомленным. Спросишь: устали, Лев Николаевич? – «Нет, ничего», – неопределенным тоном. Или – очень определенно, только одно слово: «Устал!»
У Льва Николаевича была славная, хоть и не молодая уже, стройная, сильная и горячая верховая лошадка – иноходец Делир, подарок Сухотиных. Один из посетителей упрекнул Толстого за то, что он разъезжает по окрестностям Ясной Поляны верхом на кровной лошади, тогда как мужики вокруг голодают. Это произвело впечатление на Льва Николаевича, и как ни любил он верховую езду, дававшую ему возможность уезжать подальше, в природу, отдыхать от работы и от семейных неурядиц, наблюдать деревню, встречаться и беседовать с прохожими и тем самым пополнять запас своих художнических впечатлений, он все же от верховых прогулок отказался. Все наперерыв, в том числе и я, убеждали его не делать этого, но он оставался тверд, пока, наконец, через некоторое время Черткову не удалось убедить Льва Николаевича отказаться от своего ригоризма.
Глава 2
Личность Л. Н. Толстого
Скромность личных требований Л. Н. Толстого. – Любовь и ненависть к Ясной Поляне. – Споры с женой о барстве и неравенстве. – Предчувствие великой социальной революции. – Письмо революционера. – Напрасная надежда на Генри Джорджа. – Светлая сторона яснополянской жизни. – Докучливые посетители. – «Уж если соберетесь, так надо пить!» – Разговоры за вечерним чаем. – Как из чужого слабого рассказа можно сделать шедевр. – Музыка в Ясной Поляне. – Лицо и лик Л. Н. Толстого. – Святой и художник одновременно. – Дневник Толстого как памятник величия его души.
Лев Николаевич жил в Ясной Поляне чрезвычайно скромно. В 18811882 годах он уже не работал физически, но зато всегда и во всем старался довольствоваться малым. Несколько раз, при мне, уговаривал он свою супругу упростить и сократить и без того не Бог весть какой изобильный и роскошный вегетарианский стол. Был бережлив и даже скуповат на бумагу, стараясь использовать на писание каждый клочок. Сам выносил ежедневно утром ведро с нечистотами из своей комнаты. Очень жаловался, раздражая Софью Андреевну, на яснополянскую «роскошь», которую сейчас тысячи посетителей его бывшего дома усердно ищут и которой, к немалому удивлению своему, не находят. Не боялся войти в деревенскую бедную избу, в больницу, чтобы понаблюдать, помочь, посоветовать. Просто одевался, не покупал никаких новых вещей. И все же страдал, очень страдал от сознания своего барства.
Всеми фибрами души связан был Лев Николаевич с Ясной Поляной. «Без своей Ясной Поляны, – выразился он однажды, еще за много лет до смерти, – я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его». Правда, это относилось больше к деревенской Ясной Поляне, любовь к которой жила в душе Толстого до последнего издыхания. Что же касается Ясной Поляны – усадьбы, то в старости Лев Николаевич как бы разошелся духовно с своим родовым гнездом, разлюбил его, простить ему не мог именно его барства. Как ни очаровательна была Ясная Поляна – усадьба, с своим разумным комфортом, с своей умеренной «роскошью», с высокими, светлыми, просто обставленными комнатами, с сиренью под окнами, с небольшим, но очень живописным парком с прудами, с окружающими ее березовыми и дубовыми рощами и лесами, но… рядом стояли антигигиеничные деревянные или кирпичные крестьянские избы с соломенными крышами, в которых господствовали грязь и теснота, мужики и бабы надрывались над работой и ходили изможденные, тощие, плохо одетые, земли не хватало, культуры не было. И если молодой Толстой мог видеть и выносить это, то старый, в котором «барин» уже изветшал, а христианин вырос, не мог и не хотел мириться с подобным положением.
В споре с Софьей Андреевной, настоящей аристократкой-помещицей и чадолюбивой матерью, Льва Николаевича раздражало, мне кажется, главным образом, то, что она принципиально не соглашалась с его обличениями барства. Как писатель и старик, он несомненно имел право на minimum комфорта и, собственно говоря, только этим minimum’ом и пользовался, упрощая для себя во всем сравнительную яснополянскую простоту. Главной роскошью Толстого была возможность досуга. Но ведь и этот досуг он употреблял не на праздное времяпровождение, хотя в его годы мог бы с чистой совестью отдыхать беспечно.
В 1910 году я дважды сопровождал Льва Николаевича в его поездках к близким людям, – сначала к Сухотиным в Кочеты Тульской губернии, и потом к Чертковым в Мещерское Московской губернии2. В оба раза Лев Николаевич ехал отдохнуть от ненавистной ему Ясной Поляны. И поскольку это касалось его желания побыть в разлуке с олицетворением духа Ясной Поляны, ее владелицей и убежденной помещицей-собственницей, чуждой какому бы то ни было идеализму и «толстовству», властной и своевольной женщиной – своей женой, то это по-человечески совершенно понятно. Но если говорить о «роскоши», то ее у Толстого не только в Кочетах, но даже и в Мещерском было не меньше, чем в Ясной Поляне. Только люди там и тут были приятнее. Не производили, как несдержанная Софья Андреевна, «лобовых атак» против дорогих Льву Николаевичу принципов равенства и возможного ограничения себя во всех своих материальных потребностях.
В чудный майский день за обедом на террасе Лев Николаевич наклоняется к сидящему рядом старому другу семьи и шепотом говорит:
– Я думаю, через пятьдесят лет люди будут говорить: представьте, они могли спокойно сидеть и есть, а взрослые люди ходили, прислуживали им, подавали и готовили кушанье!..
– Ты о чем? – спрашивает Софья Андреевна. Она уже догадалась. – О том, что они подают?
– Да, – и Лев Николаевич повторил то же вслух.
Софья Андреевна начинает возражать.
– Да я это только ему сказал, – говорит Лев Николаевич. – Я знал, что будут возражения, а я совсем не хочу спорить.
У Чертковых Льву Николаевичу не возражали, хотя… подавали и там.
Я не хочу сказать, что придирки Льва Николаевича были легки. Он глубоко сознавал несправедливость социального неравенства, но, может быть, тут не было прямого повода для личной драмы, поскольку Лев Николаевич давно уже перестал быть только барином, только помещиком, и был на деле едва ли не первым тружеником России.
Надо, впрочем, признать, что, кажется, никто из современников Толстого не чувствовал так ярко, как он, близости надвигающейся великой социальной революции. Он то и дело возвращался к вопросу о ее роковой неизбежности.
Помню, как уже через несколько дней после моего переезда из Крекшина в Телятинки в яснополянском зале разыгралась однажды сцена, которая могла бы почитаться вступлением ко всему пережитому нашей страной через каких-нибудь восемь-десять лет.
Это было 26 января 1910 года. В Ясную Поляну привезли новинку – граммофон, дар Л. Н. Толстому от Общества деятелей периодической печати и литературы, в благодарность за наговоренные в пользу нуждающихся литераторов пластинки. Вся семья, в том числе и Лев Николаевич, слушала одну пластинку за другой. А с площадки и со ступенек лестницы слушали, через открытую дверь, слуги – мужчины и женщины. У граммофона хлопотал сын Льва Николаевича Андрей Львович, барин и типичный прожигатель жизни, в свое время много горя доставивший отцу своим поведением. Лев Николаевич попросил Андрея Львовича повернуть трубу машины рупором к двери, чтобы «и они могли слышать». Но Андрей Львович заявил, что «и без того по всему дому слышно». Это, видимо, огорчило Льва Николаевича. И хотя сын через некоторое время исправил свою вину, повернул трубу, настроение Льва Николаевича не улучшилось.
Подали чай. Пока садились и начали пить, Лев Николаевич ушел к себе в кабинет. В его отсутствие за столом завязался оживленный разговор: о патриотизме, о преимуществе заграницы перед Россией и, наконец, о земле и о помещиках и крестьянах. К этой теме нередко сводился разговор в просторном и уютном яснополянском зале-столовой. Говорили много и долго, спорили страстно и упорно. М. С. Сухотин и московский гость литератор П. А. Сергеенко отмечали крайнее озлобление крестьян против помещиков и вообще господ.
