– Что делается, что делается, – негромко и грустно проговорила Марина. – Может, и правда, отделиться совсем от всех? Чтобы ничего шального не залетало и не заходило. Мы вот забор решили между нами и российским Грежиным поставить. То есть я сомневалась еще, а теперь думаю: надо. Сколько же можно? Отделимся, поживем сами по себе, а там видно будет.
– Всякое отделение имеет смысл только для последующего соединения и всеобщей интеграции.
Марина убрала руку с плеча Евгения и встала. Голос был не Максима, он так не говорил. И таких слов не знал. То есть знал, но употреблять стеснялся.
– Ничего, – сказала она. – И это переживем. Устраивайся. Пить захочешь – можешь прямо из крана, у меня вода артезианская, а местную воду через водопровод пить нельзя, в ней и свинец, и железо, и чего вообще только нет. Травим людей, повинилась Марина в своем административном упущении, но без покаяния: и до нее травили, и после нее травить будут, так уж заведено. Да и виноват больше российский Грежин, потому что система водозабора и очистки с давнишних советских времен оборудована на его территории. Марина регулярно обращалась к главам администрации, сменявшим друг друга, с требованием решить проблему, они обещали и ничего не успевали сделать до момента, когда их смещали, назначая новых. А собственную систему проводить настолько накладно, что три годовых бюджета уйдет, и откуда тогда брать деньги на социалку, городские работы и все остальное прочее?
Эти хозяйственные думы окончательно отрезвили Марину, тень Максима исчезла, в Евгении не виделось и не слышалось никакой похожести с погибшим мужем. В Марине закипело раздражение: у меня горе, но я им не спекулирую, а ты, чую, неспроста про какую-то Светлану рассказал, расхлюпался тут, на койку как бы ненароком сел, плечики скукожил, чтобы обняли, будто ребенка, – знаем мы эти вашим приемы, знаем! Жаль тебя, конечно, еще бы, потерять любимую и ребенка, но это, извини, не повод, чтобы тебя приласкивать, всех не утешишь, учитывая, что известно, какое утешение вам нужно, душа у вас, может, и страдает, а тело ваше мужское все равно своего требует. То есть чужого, если разобраться.
С этими мыслями Марина отвернулась от Евгения, чтобы выйти, но вместо этого опять села, обняла его за скукоженные плечи, погладила по голове:
– Господи, что ж ты так… Страшно, грустно, да, но мы ведь живы еще! И будем еще жить! Да, Женя?
– Да, Марин. Постараемся. И Евгений заглянул в эти прекрасные глаза, полные печали за себя и всех одиноких женщин на свете, – сказал Евгений, поворачиваясь к Марине и глядя в ее прекрасные глаза. – Он потянулся губами к ее губам, – сказал Евгений, приближая лицо к лицу Марины и смешно вытягивая губы, округлив их трубочкой, как делают дети. – А она доверчиво закрыла глаза и тоже слегка приоткрыла губы, размыкая их горячим дыханием неудержимого желания, которое обжигало…
Он не договорил.
Марина, глядя на смешно сведенные в узелок губы Евгения, что было похоже на завязку воздушного шарика, прыснула, заколыхалась – и все сильнее, сильнее, аж кровать заходила ходуном. И начала хохотать. Хохотала взахлеб, не могла остановиться, била ладонью по покрывалу, падала на постель в изнеможении, поднималась, сгибалась от хохота. Еле-еле успокоилась, вытерла слезы обеими руками, встала, сказала:
– Ну, я и дура, вот дура-то! Все, солдат, концерт окончен. Найдешь, где подкормиться, не журись!
Она вышла, а Евгений достал из кармана диктофон и сказал:
– С этими загадочными словами исчезла эта загадочная женщина, которую Евгений пытался обмануть для ее же радости и пользы, но не получилось. Она ушла, оставив Евгению смертельную тоску за всех тех, кто потерял родных и близких или не приобрел их. Только притяжение человека к любимому человеку имеет смысл в этой жизни, больше ничто не имеет смысла. Евгению открылся момент просветления, когда он понимал, что его ненормальность не в том, что он имеет феноменально проницательный ум, а в том, что он никого после мамы еще не полюбил. Но тут он вспомнил Светлану. Да, с нею ничего не будет, это невозможно, но ее он все-таки почти любит, это самое главное. И тут же Евгению показалось, что на самом деле Светлана ждет его, скучает, тоскует. Ее жениха убили, она теперь свободна. Степан, конечно, был формальный жених, но людей и формальности связывают, а теперь ничего. Что же я тут делаю? – спросил себя Евгений. И не нашел ответа. Но и без этого ответа ясно, что пора уходить.
И он ушел.
А Марина долго сидела в спальне на постели, глядя в стенку, потом разделась, легла и сказала:
– Чепуха это все. Абсолютно! – еще раз повторив слово, которым сегодня будто заклинала себя; это было любимое слово Максима – ему скучно было отвечать на вопросы или соглашаться с чем-то простыми словами: «да», «ладно», «хорошо», «вот именно» и так далее.
– Ты к субботе вернешься?
– Абсолютно!
– Термос и сумку с едой взял?
– Абсолютно!
– Ты хоть немного меня любишь, гад ты такой?
– Абсолютно!
Через полчаса Евгений был возле железной дороги, на том участке, где проходила граница. Миновал одну пару рельсов, собирался пересечь и вторую, но тут сзади послышался голос:
– Стоять!
Это были украинские пограничники Коля и Леча.
Евгений повернулся к ним.
– Ко мне! – приказал Леча.
– А чего это вы командуете? – из темноты возникли еще двое, с российской стороны, – пограничники Толя и тоже Коля.
– Он границу перешел в неположенном месте в неположенное время! – объяснил украинский Коля.
– Вот мы сейчас тут с ним и разберемся, зачем перешел, – сказал российский Коля.
– С какой стати? – возмутился Леча. – Нарушение на нашей стороне уже было! Он уже перешел. А у вас нарушения еще не было, значит, отдыхайте пока.
– Когда отдыхать, мы сами решим, – заверил его Толя. – Нарушил он у вас или не нарушил, но шел он – куда? Догадайся с трех раз, кто умный!
– А может, он и не шел? – предположил украинский Коля. – Он на нейтральной полосе, между прочим. Зашел и вернулся.
– Я не вернулся, – опроверг Евгений.
– Слышал, что человек сказал? – Российский Коля обрадовался поддержке. – Иди сюда, мужик, не тронем. А они сейчас начнут шмонать до трусов, знаю я их.
– В трусы не лезем! – оскорбился Леча. – Я в трусы только к твоей бабе руки совал, сама просилась!
Российский Коля передвинул ремень автомата так, чтобы автомат был на груди, под рукой. Так получилось, что у него на настоящий момент не было бабы, то есть девушки. Он был не женат, и с подружками как-то не очень везло. Поэтому он воспринял слова Лечи как двойную обиду – как намек на то, что у него нет девушки, и одновременно утверждение, что, если бы и была, то такая, которая позволила бы лезть к себе куда попало. Если подумать, была и третья обида, нанесенная всем российским девушкам вообще.
– Если твоя хохлушка от тебя в Германию на проституцию уехала, по ней не суди, понял? – отбрил он Лечу.
Отбрил Лечу, а обиделся украинский Коля, девушка которого действительно уехала не так давно, но не в Германию, а во Францию, и не на проституцию, а на честную работу, сидеть нянькой у каких-то богатых французских арабов, которые своим пятерым или шестерым детям любили нанимать в сиделки славянок.
– Хохлушки у тебя в курятнике сидят, Колян, ждут, когда ты их щупать придешь! – презрительно сказал он российскому Коле и тоже передвинул автомат на грудь. Автомат, кстати, был такой же, как у его тезки, – АКМ, но с металлическим рамочным прикладом, что придавало ему, по мнению украинского Коли, вид более дерзкий и боевитый, автомат же российского Коли был с прикладом деревянным, колхозным, как мысленно называл его украинский Коля; именно на сельскую колхозность Колиной жизни он и намекал, когда сказал об ожидающих его хохлушках, то есть хохлатках, то есть курах.
И российский Коля чуткой мнительной душой молодого человека, которому не везет с девушками, разгадал этот намек – он увидел бы его, даже если б его не было. Он нажал большим пальцем на флажок затвора, приведя в положение одиночной стрельбы. Короткий тихий щелок услышали все.
Тут же послышался второй щелчок – украинский Коля ответил тем же.
И еще два щелчка – это Толя и Леча привели свои автоматы в боевое положение.
– Иди сюда, мужик, а то заденет, – сказал российский Коля.
– Это чем? – поинтересовался украинский Коля.
– Щепкой, – съехидничал российский Коля, но съехидничал неудачно, чем украинский Коля немедленно воспользовался.
– А я давно ведаю, що вы тильки тресками пулять могете! – засмеялся он, считая, что говорит на чистом украинском языке, которого, увы, не знал, да и родители его не были украинцами: мама с Урала, а папа вообще болгарин, приехал когда-то в составе интернациональной бригады строить железнодорожный узел. Стройку отменили, бригада уехала, а он остался, влюбившись в красавицу-уралочку.
