Все эти образы, вся эта воля и нежность находятся на краю гибели. Кружится древесная пыль, отдельные детали валяются на полу, от влаги потемнели краски, в тайной вечере принимали участие мыши и насекомые. Голгофу сверху донизу перерезает глубокая трещина — словно рана или крик.
Ужас и печаль написаны на лицах Анны и Хенрика. Они осторожно водворяют на место грязное покрывало.
Теперь я расскажу о ссоре, которая вскоре разразится между Анной и Хенриком. Именно здесь, в этой обветшавшей пальмовой теплице, по случайной прихоти ставшей Божьим домом и по случайной прихоти вновь пришедшей в запустение. Выяснить настоящую причину конфликта всегда нелегко. Кроме того, начало и сама вспышка редко бывают идентичны (точно так же, как место убийства и место обнаружения трупа). Можно представить себе самые разные поводы — как незначительные, так и важные. Пожалуйста, листайте, думайте — это наша общая игра. Прошу вас! Тем не менее два факта очевидны. Во-первых, мы наблюдаем первую душераздирающую схватку между нашими главными героями. Во-вторых, Лютер прав, говоря, что вылетевшее слово за крыло не поймать. Имея тем самым в виду, что некоторые слова невозможно ни взять обратно, ни простить. Вот такими-то словами и будут обмениваться герои в сцене сведения счетов, которую я сейчас опишу. В действительности я почти ничего не знаю о том, что произошло в ту пятницу на развалинах церкви Форсбуды. Я помню всего лишь несколько слов, оброненных моей матерью: «Впервые попав в часовню, мы поругались. По-моему, даже поставили точку и на нашей любви, и на нашей помолвке. Мне кажется, прошло немало времени, прежде чем мы простили друг друга. Не уверена, что мы вообще простили друг друга — до конца».
Следует, наверное, упомянуть, что Анна всю жизнь отличалась тем, что мгновенно вспыхивала, но так же мгновенно отходила. Ей было трудно обуздывать свой горячий нрав корсетом христианского терпения. В Хенрике гнев созревал долго, но когда преграды рушились, выплескивался с ужасающей жестокостью. К тому же он был до смешного злопамятен. Никогда не забывал обиды, хотя с очевидным актерским талантом был способен улыбаться в лицо обидчику.
Между тем сцена начинается, и я утверждаю, что она начинается именно в этот момент: Анна все еще стоит у закрытого покрывалом складня — голова опущена, руки беспомощно повисли. Потом медленно натягивает перчатки, которые сняла, садясь за орган. Хенрик подходит к алтарному возвышению, где лежит замызганная, рваная подушечка для коленопреклонения. Повернувшись спиной к Анне, он разглядывает цветные витражи хоров. Освещение? Полное драматизма и контрастов! Солнце зависло перед грозящей снегом тучей, закрывшей край леса. Туча возвела черно-синюю стену, а свет белый и слепящий, но падает только на одну половину лица. Выравнивающий свет на другой половине лица посерел.
Хенрик. Анна?
Анна. Что, друг мой?
Хенрик. Я хочу, чтобы мы… (Замолкает.)
Анна. Что ты хочешь?
Хенрик. Давай попросим старого настоятеля Граншё обвенчать нас?
Анна. Конечно, если тебе так хочется.
Хенрик. Здесь.
Анна. Здесь?
Хенрик. Да, на хорах нашей недоделанной церкви. Только ты и я. И два свидетеля, разумеется.
Анна (мягко). Я не понимаю. Ты хочешь сказать, мы будем венчаться здесь?
Хенрик. Ты, я, настоятель и два свидетеля. Например, фрёкен Сэлль и староста. А потом мы освятим эту церковь и посвятим себя ей, давай сделаем так, Анна?
Анна. Нет, этого мы сделать не можем.
Хенрик. Не можем? Что ты имеешь в виду?
Анна. Мы с тобой будем венчаться в Домском соборе в Уппсале, а венчать нас будет пробст Тиссель, он уже обещал. И у нас будет настоящая свадьба с подружками и дружками, и Академическим хором, и множеством родственников и гостей, и обедом в «Йиллет». Ведь мы обо всем этом договорились, дорогой. Ничего изменить нельзя.
Хенрик. Нельзя изменить! Мы поженимся в марте, а сейчас сентябрь?
Анна. Что, по-твоему, скажет мама?
Хенрик. Мне казалось, что мнение твоей мамы для тебя неважно. Больше уже неважно.
Анна. Я пригласила на свадьбу весь курс из училища. И почти все приняли приглашение. Хенрик, милый, мы все это уже обсуждали.
Хенрик. Ты поставила меня в известность о том, как все будет устроено. Свое мнение мне пришлось держать при себе.
Анна. Это ты хотел, чтобы пел Академический хор. Вы с Эрнстом уже составили программу. Надеюсь, этого ты не забыл?
Хенрик. А если я теперь предложу тебе от всего отказаться? Неужели это так невозможно?
Анна. Невозможно.
Хенрик. Почему же…
Анна (сердито). Потому что я хочу, чтобы была настоящая свадьба! По-настоящему пышный и запоминающийся праздник. Хочу праздновать. Хочу веселиться. Хочу, чтобы был пир на весь мир!
Хенрик. А венчание, которое я предлагаю?
Анна. Ну, хватит этой глупой болтовни. А то поругаемся. Вот мило было бы.
Хенрик. Я не ругаюсь.
Анна. Зато я начну.
Хенрик. По крайней мере ты можешь хоть подумать. (Умаляюще.) Анна!
Анна. Я уже подумала, и изо всех идиотских вещей, которые мне за последнее время пришлось вынести, этот твой каприз — самая идиотская. Если ты этого не понимаешь, значит, ты еще больший идиот, чем я думала, что и так вполне достаточно.
Хенрик. А если я не захочу?
Анна. Чего?
Хенрик. Если я не захочу участвовать в этом спектакле в Домском соборе? Что ты тогда сделаешь?
Анна (гневно). Охотно скажу, Хенрик Бергман, — тогда я верну тебе это кольцо.
Хенрик. Господи, ты сошла с ума!
Анна. Почему это я сошла с ума?
Хенрик. Ты готова пожертвовать нашей совместной жизнью, нашей жизнью, ради ничтожного ритуала?
Анна. Это ты жертвуешь нашей совместной жизнью ради дурацкой, театральной, мелодраматической, сентиментальной… не знаю чего. Мой праздник во всяком случае все-таки праздник. Все будут веселиться и поймут, что мы с тобой наконец-то женаты по-настоящему.
Хенрик. Мы же будем жить здесь! Понимаешь, здесь! Поэтому и важно, чтобы мы начали нашу новую жизнь именно здесь, в этой церкви.
Анна. Важно для тебя, но не для меня.
Хенрик. Ты ничего не поняла из того, что я тебе говорил?
Анна. Я не хочу понимать.
Хенрик. Если бы ты любила меня, ты бы поняла.
Анна (сердито). Только не надо этой чепухи! Я могу тебе ответить тем же — если бы ты любил меня, то позволил бы мне устроить мой праздник.
Хенрик. Твоя избалованность не знает границ. Неужели тебе не ясно, что это серьезно?
Анна. Мне ясно одно: ты не любишь мою семью, ты хочешь как можно сильнее унизить мою мать, ты хочешь показать свою новую власть: Анна последует за мной. Анне уже плевать на то, что думает ее семья. Ты хочешь отомстить — обидно и изощренно. Вот как обстоит дело, Хенрик! Признайся, что я права!
Хенрик. Удивительно, как ты умеешь все ставить с ног на голову. Ужасно и удивительно. Но, разумеется, хорошо, что я понял…
Анна (еще сердитее). …не стой с таким видом. Что это еще за дурацкая ухмылка? Думаешь, она выражает иронию или еще что-нибудь в этом роде?
Хенрик. …я вижу только, что ты приняла сторону своей семьи — против меня.
Анна. …ты совсем рехнулся? Я чуть не свела в могилу мать, только чтобы быть с тобой. А папа, по-твоему, он бы обрадовался…
Хенрик. …а я лишь прошу о крошечной, ерундовой жертве.
Анна. …нет, ты все-таки ненормальный. Знаешь что, Хенрик? Иногда из тебя мучительно лезет низшее сословие. Ты представляешься хуже…
Хенрик. …как ты сказала?
Анна. …представляешься глупее, чем ты есть, разыгрываешь какой-то спектакль, который тебе вовсе не подходит. Знаешь что? Ты кокетничаешь своей бедностью, и своим несчастным детством, и своей несчастной мамочкой. Это отвратительно.
Хенрик. …я помню, как ты спросила меня о профессии Фриды, и я ответил, что она официантка. Я помню твою интонацию, помню твое лицо.
Анна. …не обязательно ходить в грязных рубашках и дырявых носках. Не обязательно, чтобы воротник был в перхоти, а под ногтями — грязь.
Хенрик. … у меня всегда чистые ногти.
Анна. …ты не отличаешься чистоплотностью, и иногда от тебя пахнет потом.
Хенрик. …ты зашла слишком далеко.
