только попросил сохранить в тайне, что это он давал показание. Затем сказал:
— Оль’Акти пошел искать льва, чтобы забрать у него душу, ибо…
— Ибо что? — рявкнул отец Антуан.
— Ибо его душу украли, — признался Эбонго.
Совершенно обалдело смотрел я на отца Антуана, который вопреки здравому смыслу тотчас же успокоился и налил бою в стакан весьма щедрую порцию.
— Что ж из того, что украли? — пожал он плечами. — Не мог выкупить?
Эбонго вновь надумал затаиться в молчании, но второй стакан уже плясал у него перед глазами, а запах коньяка щекотал ноздри.
На широком, умном его лбу проступил пот.
— Нет, преподобный отец, — сказал Эбонго. — Тот, кто крадет души из «Милосердия господня», не продает их назад. Он мучает эти души, а потом убивает.
С огромным трудом я заставил себя не расхохотаться, так как отец Антуан, услыхав этот вздор, вдруг побледнел и весь сжался в неподдельном ужасе. Голос его охрип до шепота.
— Неправда! Не верю! — повторял он.
Я все еще ничего не понимал, но мне удалось сдержать смех. В конце концов по их тону я догадался, что произошло и происходит что-то действительно страшное. А может, больше чем страшное.
Эбонго поднес ко рту уже третий стакан — плеснул коньяк в глотку. Он стоял перед нами, слегка покачиваясь, а лицо его искажали злоба и страх.
— Мучает и убивает! — вскричал он тонким голосом.
— Уйди, — сказал маленький фламандец.
Эбонго ушел.
Вскоре после этого в буше отозвались настоящие гиены. Они пели ночной псалом над трупом Оль’Акти, который не успел встретить своего льва. Его убила ядовитая змейка в каких-нибудь трехстах метрах от «Милосердия господня».
Наутро штаб больницы совещался: что делать? Теперь стали понятны вещи, до сего времени непостижимые: самоубийство Лори, резкое увеличение смертности, четыре побега не столь тяжело больных, трагедия семьи массаи. Возле «Милосердия господня» кружил убийца душ.
Отец Антуан, весьма удрученный, вкратце растолковал мне суть дела. Его прежде всего удивляло то, что случилось это в здешних краях, поскольку с кражей душ ради заработка этнографы сталкивались главным образом в Западной Африке. Все сводилось к довольно-таки нехитрой процедуре — колдуны ловили души растяп разными способами: силками, сетями, мешками, на крючки и горшки с приманкой. Впрочем, без злого умысла и дурных намерений. Просто-напросто люди, у которых крали душу — либо же те, кто всего-навсего терял ее, — могли за определенную плату выкупить старую, а иногда даже и приобрести из запасов колдуна новую, получше, поздоровей и поотважней, чем прежняя. Никто при всем этом ни на кого не обижался, ведь каждый должен заботиться о своей душе, а колдунам тоже надо чем-то жить.
На сей раз, однако, мы столкнулись не с вором, а с убийцей. Он облюбовал себе «Милосердие господне», словно леопард стадо старых, обессилевших коров. Он пришел с северо-запада, из-за гор, объяснил Эбонго. Но его боялись даже пастухи-массаи, самые храбрые люди Восточной Африки.
— Что будем делать? — спросил отец Антуан.
Впервые я заметил у маленького фламандца полную беспомощность и старческую растерянность. Он осознавал свое поражение. Отец же Бенедикт впал в ярость:
— Скоты! Черные скоты! Нехристи! — задыхаясь, визгливо кричал он. — Учили их, крестили, месяцами, годами спасали эти души, учили слову божьему… И ради чего? Отыскался один…
— Тише, — резко прервал Бенедикта маленький фламандец.
Гнев Бенедикта пробудил его. Антуан заметил своему заместителю, что в Европе и поныне живы в душах людей языческие мифы, страхи и обряды и что сотни лет пастырства не смогли вытравить их из разума и совести человека. И разгорелся уже деловой спор: как противодействовать? В нем приняли участие оба преподобных отца, братец Феликс и старшая из сестер, очень некрасивая, отличавшаяся решительным умом сестра Доротея. Собственно, с самого начала они были едины в выборе стратегии: надо наконец внушить несчастным из «Милосердия господня», что души их являются собственностью господа на небесах… и ничьей больше, только его собственностью, и потому никакой осатаневший колдун ничем не может повредить им.
Я взглянул на Эбонго. Всем своим видом, всеми жестами и покорным поддакиванием он выражал согласие с мнением обоих отцов, брата Феликса и сестры Доротеи. Но в слегка косящих его глазах плясал смех — неистребимый смех африканцев, которые знают, знали и будут знать, сколь необъяснимая глупость порой руководит силой белых людей.
И потому я встал:
— А может, мне поохотиться за этой скотиной?
— Не смей! — закричал отец Антуан.
Отец Бенедикт и брат Феликс воспротивились этой затее (от того лишь, что терпеть меня не могли). Зато сестра Доротея задумалась:
— А почему бы нам не попробовать?
Эбонго смотрел на меня с враждебным удивлением. Я понял, уверился: мысль неглупая.
— Нет! — поставил точку маленький фламандец. — Такая охота грозит смертью… либо охотнику, либо зверю. Не согласен. Не хочу этого. В опасности души больных. Мы должны защищать души.
Повторяю, это был умный и прекрасный человек. И вместе с тем он был смешон и глуп. Целых тридцать два года не поминал он имени божьего всуе, лишь сам в поте лица сражался с человеческим отчаянием и сам себя принес в жертву своему Иисусу, честно заслужив имя святого. Но когда в окружающем «Милосердие господне» буше притаилось зло — подлое и жестокое, — маленький святой фламандец решился призвать на помощь только имя божье и слово божье. И я тут же поклялся себе, что искуплю этот его грех, нарушающий вторую заповедь, и что сам потружусь ради блага напуганных душ из «Милосердия господня».
Но был я снова во мраке. Я не успел еще усвоить ни одного из местных наречий, а десяток-другой неумело выговариваемых на суахили слов только смешили африканцев, не принося никакой иной корысти. Более того, даже умей я разбираться не только в речи, но и в побуждениях, навыках, обычаях, а также намеках, подтексте слов, жестов или молчания, я все равно был бы словно во мраке. Ибо теперь в «Милосердии господнем» всем руководил страх, непостижимый и белым не подвластный. То, что мы не понимали его, лишний раз подтверждало нашу глупость и беспомощность. Я видел это по глазам всех — и самых старых и самых молодых — обитателей прокаженного «Милосердия». Главное, я понял: они боятся. И так смертельно боятся убийцы, что из-за этого страха будут и оберегать, и защищать, и укрывать его, и направлять по ложному следу, и притворяться неосведомленными. Я пытался расспрашивать о тощем с размалеванным белой краской лбом старике, перед которым когда-то преклоняла колени Лори. Они отвечали: никто никогда не видел его. Слыхом о нем не слышали, говорили они. Лишь очередной кандидат в клиенты столярной
