– Давайте сначала уточним, об одном ли человеке мы ведем речь? Данную жилплощадь временно занимал Павел Николаевич Бурцев, москвич, врач. Это ваш друг?
– Да, да, – поспешно согласился я. – Отчего же Паша решил жить на съемной квартире? Вы не интересовались?
Эстер Львовна деликатно кашлянула:
– Естественно, сама бы я ни за что не стала проявлять неуместного любопытства, но Павел Николаевич, человек деликатный, разъяснил ситуацию. Он развелся с женой, оставил ей квартиру и, пока не приобрел новую, снимает жилье. Исключительный человек, оплатил сразу за три месяца. Ничего не испортил, не сломал, не разбил, оставил после себя полнейший порядок и уехал. Я бы с удовольствием продлила наш контракт, но Павел Николаевич, к моему глубочайшему сожалению, уже успел решить квартирный вопрос. Ах, конечно, не слишком хорошо так говорить, но вы понимаете меня, не так ли?
Я кивнул:
– Конечно, сдать квартиру сейчас трудно, да и опасно. Всякие люди встречаются, много безответственных, балующихся алкоголем.
Эстер Львовна снова кашлянула:
– Совершенно согласна с вами. Кстати, если надумаете, могу вас пустить, потому что вы производите впечатление человека нашего круга. Ваши родители, случаем, не из мира науки? Мы с покойным мужем всю жизнь преподавали русскую советскую литературу в МГУ, увы, сейчас жестокое время, и доктор наук, у которого десяток монографий, я имею в виду себя, вынужден съезжать на дачу, а в свои апартаменты пускать чужих людей, чтобы не умереть с голоду.
– Мой папенька не имел никакого отношения к науке, он был писателем. Павел Подушкин, очень популярный в советские годы автор, а матушка – актриса, она в добром здравии, но сейчас уже не играет на сцене.
– Павел Подушкин, – всплеснула ручками Эстер Львовна, – боже! Какой пердюмонокль! Вон там, в шкафу, много его книг, часть с автографами. Одна из моих аспиранток писала кандидатскую на тему «Образ русского барина в советской прозе на примере книг Павла Подушкина». Вот тогда мы и свели знакомство. Ну-ка, подождите!
Легко вскочив, Эстер Львовна подошла к полкам, вынула хорошо знакомый мне том в бордовом переплете, раскрыла его и сказала:
– Смотрите.
Я глянул на слегка пожелтевшую страницу и ощутил болезненный укол в сердце. Знакомым, мелким, очень аккуратным почерком была сделана надпись: «Уважаемой Эстер Львовне от автора с наилучшими пожеланиями. Павел Подушкин».
– Это ведь ваш папенька писал? – ажитированно воскликнула профессор.
– Совершенно верно, – дрогнувшим голосом ответил я.
– Боже! – занервничала Эстер Львовна. – Вот так встреча! Что же мы сидим без чаю? Голубчик, Иван Павлович! Впрочем, можно вас Ванечкой звать?
Я только кивнул, так как потерял дар речи. Надо же, я считал, что отец давно незаслуженно забыт. Странные люди современные издатели, сейчас выпускается море второсортных произведений, а собрание сочинений Павла Подушкина стоит нетронутым. Большое количество великолепных, как теперь их называют, дамских романов, ну почему они не востребованы? Впрочем, я давно смирился с несправедливостью и решил, что отец умер не только как физическая сущность, но и как литератор. Но, оказывается, еще есть люди, у которых дома бережно хранятся его книги!
– Эстер Львовна, – спросил я, справившись с нахлынувшими чувствами, – не сообщил ли вам Павел адрес своей новой квартиры?
– Нет, Ванечка, он просто попрощался и уехал.
– И как его найти?
– Понятия не имею.
– Может, знаете, где он работает?
– Увы, мне известно лишь, что Павел Николаевич врач, похоже, по женской линии.
– Отчего у вас возникла такая уверенность?
Эстер Львовна улыбнулась:
– Проказник он. После того, как квартира освободилась, сюда женщины звонить начали, Павла спрашивать. Одна по отчеству его величала, другая просто по имени, третья по фамилии. Я, естественно, всем отвечала: «Он уехал».
Стоило Эстер Львовне объяснить, что Бурцев покинул съемную квартиру, как начинали доноситься крики:
– Не может быть? Куда? Почему?
Очень скоро Эстер Львовна сообразила: милый Павел ловелас, юбочник, неуправляемый бабник. Профессор не осудила Бурцева, молодой, свободный мужчина волен вести себя, как ему заблагорассудится. Ей было жаль глупых женщин, двое из которых даже явились к ней лично. Одна, совсем молоденькая, с круглым детским личиком, услыхав от Эстер Львовны про отъезд Павла, заплакала и все повторяла:
– Ну посмотрите в комнате, вдруг он для Веты письмо оставил! Не может быть, чтобы ничего не было. Неправда!
Другая, сильно размалеванная, в невероятном наряде, тоже не хотела уходить.
– Вы понимаете, с кем имеете дело, – топала она ногами, наступая на Эстер Львовну, – я лучшая актриса современности, звезда… Дайте номер его мобильного, адрес, живо.
Выслушав рассказ пожилой дамы, я только горестно вздохнул:
– Вот беда, я очень надеялся найти хоть какой-то след Павла.
Эстер Львовна засмеялась:
– Ну вам, милый Ванечка, сыну Павла Подушкина, я помогу с радостью.
– Каким образом? Ведь вы не знаете его новый адрес.
– Зато имею данные его старой прописки, – усмехнулась профессор. – Павел Николаевич, когда мы документы в агентстве оформляли, естественно, паспорт показал, его адрес, ну тот, где он с женой жил, в договоре указан. Павел очень просил меня никому его не сообщать, не хотел, чтобы кто-нибудь его бывшую супругу тревожил. Уезжая, он предупредил меня, что среди его пациенток есть много психически неадекватных женщин, которые, влюбившись в доктора, способны на глупые поступки. Я знаю, что такое случается, впрочем, мне думается, Павел Николаевич и сам был не промах, но не о нем речь. Я никому адреса не разгласила, а вам дам с огромной радостью.
Глава 24
Павел Николаевич Бурцев оказался прописан в доме, мимо которого я в свое время неоднократно ходил. Рядом с ним в здании, похожем на гигантский корабль, одно время жил Гриша. Когда-то его папенька имел здесь комнату в коммунальной квартире. Родители Гриши жили в просторных хоромах, а десятиметровая комнатенка стояла пустой. Когда Гришка стал студентом, отец вручил сыну ключи и сказал:
– Небось охота одному пожить, без нравоучений?
Кто бы отказался, будучи первокурсником, получить собственное жилье, особенно в те, советские годы? Естественно, Гришка моментально смылся из обширных, но совместных с родителями апартаментов в крохотную, зато собственную кубатуру. И началось! Гулял он до полной отключки до тех пор, пока две древние бабки, проживавшие в соседних комнатах, не позвонили его отцу и не устроили вселенский скандал. Папенька мигом вернул Григория назад, и его веселое житье прекратилось. Но до сих пор иногда, уже давно обитая в одиночестве, Гришка вспоминает те денечки и вздыхает:
– Эх, хорошо было, жаль только, недолго! Вот карги, спали себе целыми днями, ну почему возмущаться начали?
Добравшись до огромного здания, я медленно пошел вдоль фасада. Надо же, я совсем забыл, в каком подъезде обитал Гришка. Вон в том, угловом? Нет, вроде дверь была ближе к середине здания. Одно знаю точно: я входил к Грише с проспекта. А дом, где проживал Павел, расположен рядом, и он невероятно огромный, квартира Бурцева имеет номер две тысячи два, строили домину еще при Сталине, а в те годы любили гигантский размах, если здание, так уж размером с провинциальный город.
У некоторых людей самые яркие воспоминания вызывает запах, вдохнешь случайно аромат давно забытых вещей, и память начинает услужливо подсовывать картины. Я принадлежу к породе таких «нюхачей». Не успел войти в подъезд, как голова слегка закружилась, тут в воздухе витала смесь запахов, очень хорошо мне знакомых. Вмиг в мозгу возникла такая сцена. Я звоню в дверь, она распахивается, из щели высовывается Гришка.
– Чего тут прыгаешь? – шипит он.
– Мы же в кино собрались, – удивленно отвечаю я, – в Дом литераторов, отец билеты достал, на французский фильм.
– Ступай один.
– Ты не хочешь посмотреть импортную ленту? – изумляюсь я.
Для тех, кто не знает, поясню: в СССР практически не показывали кино, снятое, как тогда говорили, «на Западе». Впрочем, старые ленты все же можно было посмотреть, взяв абонемент в кинотеатр «Ударник», там работал «Университет культуры». Сначала вы слушали нудную, но, к счастью, короткую лекцию о том, что вам предстоит увидеть, затем показывали фильм. Но современные ленты до Москвы добирались редко, и демонстрировали их в основном в так называемых творческих домах: литераторов, композиторов, кинематографистов. Попасть на подобный показ считалось огромной удачей, люди потом долго рассказывали об увиденном, хвастались, ощущая себя принадлежащими к касте избранных. И вот сейчас Гришка отказывается от такой радости.
– Уходи, – бубнил приятель.
Меня поразил его бледный вид и воспаленные, красные глаза.
