— Забирай своего паршивого тюленя, Чёрвен, — сказал он. — Пропади он пропадом, и вы вместе с ним.
И Вестерман исчез.
Тут Пелле оживился:
— Нет, он должен взять деньги, а то я не почувствую, что это мой тюлень.
Схватив кулек, куда Ниссе Гранквист сунул деньги, он помчался догонять Вестермана.
Все с нетерпением ждали, и вскоре он вернулся с раскрасневшимся лицом.
— Все-таки он взял. Потому что деньги ему нужны — так он сказал.
Малин ласково и нежно погладила мальчика по щеке.
— Ну, Пелле, уж теперь-то этот тюлень твой.
— И может, хоть теперь у нас выдастся свободная минутка, — сказала Тедди.
О том, что случилось потом, записано в дневнике Малин:
Мосес плавает в море. Вчера вечером Пелле отпустил своего тюленя на волю. Мы как раз пришли на пристань, когда это произошло. Мы — это папа, Петер и я. Пелле, мой любимый брат, стоял на пристани и блестящими от слез глазами смотрел вслед своему тюленю; далеко в заливе еще можно было разглядеть, как Мосес мелькает в волнах.
— Но зачем, Пелле, зачем?.. — начал было папа.
А Пелле глуховатым голосом сказал:
— Не хочу, чтоб мой зверюшка мечтал когда-нибудь удрать. Теперь Мосес там, где и должны жить тюлени.
Какой-то комок сжал мне горло, а папа судорожно глотнул несколько раз. Мы молчали. Чёрвен со Стиной, конечно, тоже были на пристани. И Чёрвен сказала:
— Пелле, знаешь что? Тебе не стоило дарить никакого тюленя. Вот у тебя и опять никакой зверюшки нет.
— Только осы, — еще более глухо сказал Пелле.
И вот тогда-то случилось самое потрясающее.
О Петер, я буду благословлять тебя за это всю свою жизнь! Петер, молча стоявший с Юм-Юмом на руках, вдруг сказал, как всегда сдержанно:
— Мне кажется, одних ос Пелле мало. Ему нужен еще Юм-Юм.
Подойдя ближе, он положил ему на руки щенка.
— Юм-Юм никуда не захочет удрать, — заверил мальчика Петер.
— He-а, уж этому щенку будет у Пелле благодать, — подтвердила Чёрвен, когда до нее наконец дошло, что случилось.
Побледневший от волнения Пелле лишь глядел с нежностью то на Петера, то на Юм-Юма. Он не сказал «спасибо», он вообще ничего не сказал. А я сама не понимала и сейчас не понимаю, что со мной сделалось. Я бросилась к Петеру и поцеловала его, потом еще раз и еще.
Кажется, Петеру это очень понравилось.
— Подумать только, что может наделать маленький щенок, — сказал он. — Жаль, что я не захватил с собой целую псарню.
Чёрвен и Стина очень развлекались, глядя на нас во все глаза. Но Чёрвен озабоченно предупредила меня:
— Не целуй его слишком много, Малин! Никогда заранее не знаешь, а вдруг он снова превратится в лягушку?
Малышам в их круглые черепушки приходят порой странные мысли. Не знаю, откуда это у них, но Чёрвен со Стиной, по-моему, всерьез уверены в том, что Петер — заколдованный лягушачий принц, выпрыгнувший прямо из канавы. Бедная Стинина головка битком набита заколдованными принцами, Золушками, Красными Шапочками и всякой всячиной. Увидев, что Мосес скрылся во фьорде, она сказала Чёрвен:
— А все-таки Мосес — сынок морского короля. Теперь в море плавает принц Мосес.
Да, он уплыл далеко-далеко, и я от всего сердца надеюсь, что принц Мосес на самом деле счастлив, раз уж Пелле внушил себе это.
— Вот увидишь, — сказал Петер, — Мосес иногда будет приплывать к тебе в гости, поздороваться с тобой. Ведь он все же ручной тюлень, и, кто его знает, может, он нет-нет да и заглянет на Сальткроку.
— Да, если морской король его отпустит, — сказала Стина.
Отпустит морской король Мосеса или нет, все равно Пелле сейчас очень, очень счастлив.
И я, Малин, тоже счастлива. Разумеется, Петер снова уедет в город на пароходе «Сальткрока I», который отчалит через час, но… во всяком случае… теперь я знаю наконец, что такое любовь! От этого можно просто умереть. Интересно, долго ли продлится такое чувство? Петер говорит, что он парень верный. А я, верная ли я девушка? Как бы это узнать? Но я надеюсь, что это так. В одно я во всяком случае твердо верю: Пелле нужна Малин, на которую можно положиться. И, как бы там ни было, она будет с ним. И Пелле любит Петера, да, это так, иначе быть не может. Но вместе с тем он, как обычно, немного боится; и когда вчера вечером Пелле, сияя от счастья, лежал в постели, а рядом с ним Юм-Юм, он вдруг нахмурился и, обвив руками мою шею, спросил:
— Ты ведь все равно моя, Малин?
Да, мой любимый братик, я твоя. И хотя Чёрвен со Стиной думают, что я древняя старуха и должна очертя голову броситься на шею заколдованному принцу, сама я считаю, что принц может подождать меня несколько лет. И он сказал, что подождет.
Новая июньская ночь сгущается над Сальткрокой. Теперь — спать. А утром проснуться и снова быть счастливой. Тра-ля-ля!
Чёрвен зарабатывает три кроны
В понедельник утром Пелле проснулся оттого, что заскулил Юм-Юм, и он взял его к себе в кровать. Уткнувшись носом в шею Пелле, щенок снова заснул, но Пелле не спалось. Надо быть совсем умалишенным, чтобы спать, когда можно просто лежать и быть насквозь, до самых кончиков пальцев, счастливым от сознания того, что рядом с тобой мягкое, теплое существо — Юм-Юм, твой собственный щенок. Неужто можно быть таким счастливым-пресчастливым? Внезапно Пелле вспомнил Мосеса. Даже немножко нечестно, что он не так горюет о нем, как следовало бы.
— Но, — начал он объяснять спящему Юм-Юму, — и Мосес не очень-то горюет обо мне, будь уверен. Он плавает по морю и играет с другими тюленятами, и ему весело-превесело.
На мгновение Пелле задумался и о Юкке. У него чуть защемило сердце. Может, и не из-за Юкке. Он вспомнил, как бывает, когда все на свете словно сговаривается против тебя и мир становится «островом печали». Но он отогнал от себя эту мысль, и сделать это было нетрудно. Потому что проснулся Юм-Юм, и жизнь так и закипела в нем. Он обнюхал и лизнул лицо мальчика, потянул его за пижаму, залаял, затявкал и стал прыгать по кровати, а Пелле захохотал. Смех был такой счастливый, что у Малин, услыхавшей его на кухне, на глаза навернулись слезы. Она даже перестала поджаривать тосты, чтобы насладиться подольше этим смехом. Смейся еще, смейся, Пелле, чтобы знать: ты никогда не разучишься смеяться!
Чего только не сулит день, который начинается счастливым смехом мальчика и прекрасной погодой! Прошлая неделя была невыносимой: ветер, дождь и холод. А теперь вдруг такое удивительное утро. Малин решила накрыть стол к завтраку на лужайке перед домом.
Ее отец проснулся и одевался в каморке при кухне, что-то мурлыча себе под нос.
— Понедельник, утро… а мне так ве-е-се-ло-о…
— Нельзя петь натощак! — крикнула Малин отцу. — А не то к вечеру будешь плакать, разве не знаешь такой приметы?
— Суеверная чушь, — отрезал Мелькер и вышел, напевая, на кухню. — Хватит, поплакали. Довольно реветь!
Он помог ей накрыть стол к завтраку на лужайке перед домом. Малин передавала Мелькеру из кухни тарелки, чашки, блюдца, а он нес их в сад. Когда все было готово, Мелькер оглянулся:
— А где же мои голодные мальчишки?
Двое старших уже возвращались с моря. Они встали рано и успели сходить на рыбалку. Рыбы они, ясное дело, не наловили, но посидели на утреннем солнышке у окуневой отмели — это да! Такие часы не пропадают даром. Нагуливаешь аппетит.
— О Малин, ты никак испекла вафли?
Никлас с одинаковым удовольствием смотрел на сестру и на вафли.
— Да, это в знак благодарности этому чудесному утру, оно ведет себя отлично!
Мелькер одобрительно кивнул головой:
— Удивительное утро и удивительный завтрак — стол накрыт Мелькером собственноручно. Вафли, кофе, простокваша, тосты, масло, сыр, варенье и осы, что угодно еще?
— А ос ты тоже подал собственноручно? — спросил Юхан.
— Они, разрази их гром, сами прилетели. Придется и этим летом мучиться с осиным гнездом.
Мелькер прогнал нескольких ос, примостившихся на баночке с вареньем. Но если бы даже на коленях у Пелле сидел лучший в мире щенок, все равно в его сердце хватило бы места для всех других зверюшек и насекомых на земле, поэтому он укоризненно сказал:
— Оставь в покое моих ос, папа! Они тоже хотят жить в Столяровой усадьбе, так же как и мы! Ты что, не понимаешь?
Мелькер, конечно, понимал, как здорово жить в Столяровой усадьбе. Они все это понимали.
— Странно все-таки, как мы привязались к этой древней развалюхе, — сказала Малин.
Красная стена дома за ее спиной, да и вся Столярова усадьба излучали какое-то тепло. И Малин считала, что это вовсе не зависит от солнца. Она воспринимала весь дом, словно живое существо, преданное, доброжелательное и теплое, которое взяло их под свою опеку.
— Древняя… да, но не очень, — сказал Мелькер. — Тесовая обшивка кое-где прохудилась, но сам дом из крепких бревен. Да, крыша, пожалуй, тоже неважнецкая, но будь это мой дом, я бы его подновил так, что его стало бы не узнать.
