Глупо хихикаю.
Ага, увлекающийся. Особенно если ему в руки попадет какая-нибудь редкая отрава.
Единственное, что сегодня беспокоит и заставляет хмуриться — то, что Дэриэлл сегодня мрачен и рассеян. Поздоровался лишь кивком, взгляд странный, пустой. Как будто видит что-то, другим недоступное. Этна таких называет «обкуренный». Что бы это могло значить? Рыжая на все мои вопросы только хмыкает и говорит, что подрасту, узнаю. И что она надо мной издевается? Ладно, поинтересуюсь сейчас у Дэриэлла…
— Слушай, а что такое…
Замолкаю на середине фразы, потому что Дэйр приступил к самой важной части эксперимента — к практическому испытанию антидота. Несколько гранул яда — этот, кажется, минерального происхождения — уже растворены в стакане с водой. Целитель залпом выпивает отраву, даже не поморщившись. Лет до двенадцати я очень боялась: а вдруг он не успеет принять противоядие? Или что-то будет приготовлено неправильно? Но Дэйр только посмеивался над моими страхами. Ему уже почти восемь тысяч лет, и за это время — ни единой ошибки…
Впрочем, даже одной будет слишком много. А Дэйри так уверен в своих силах. Вот и сейчас он неторопливо протягивает руку за…
Колба с противоядием опрокидывается и катится по столу. Сердце уходит в пятки — другой порции нет. Нет, конечно, на принятую дозу яда хватило бы и пятой части приготовленного, но все находилось в одной емкости… А Дэйр вряд ли успеет смешать еще…
— Какая досадная неудача, — произносит аллиец ровным голосом, без всяких эмоций.
— Нет, не говори так! Я что-нибудь придумаю! Смотри, здесь осталось на донышке, может хватить! А я соберу салфеткой и выжму… Где салфетки? Где чистые пиалы? Дэйр, ты только не волнуйся, я…
— Все в порядке, Нэй. Не надо суетиться, — целитель поднимает на меня глаза. Зрачки расширены до невозможности, лицо бледное — с его-то загаром! — и он улыбается. Жутко и пусто. — Наверно, это судьба. Я как раз думал, вспоминал. И не находил смысла, в том, чтобы продолжать…
Разбухшая салфетка с влажным «чпок» шлепается на пол.
— Дэйри, о чем ты?
Целитель продолжает улыбаться. И этот странный взгляд… В нем безумие выбора — и покой принятого решения.
— Я не вижу причин жить. Я — кукла, заводная красивая кукла, которая существует только ради других. Но я так устал… Мне моя жизнь не нужна. А здесь такое удачное совпадение.
Через поры кожи начинает сочиться кровь. Пока — маленькими багровыми капельками. Как морось. Похоже, яд был из тех, что блокируют свертываемость крови и повышают давление.
— Дэйр, не смей! Ты многим нужен. Ты же целитель, ты не имеешь права — так … Ты мне нужен, в конце концов! Выпей это дурацкое противоядие! Смотри, здесь хватит, ну давай же…
— Нет.
— Придурок!
Я с размаху отвешиваю ему пощечину. Вторую, третью… Дэриэлл обмяк в кресле, голова мотается из стороны в сторону, глаза закрыты.
— Слабак! Урод! Ненавижу!
Руки мои измазаны красным…
— Пей! — я толкаю колбу к его губам. Он не сопротивляется. Мокрой салфеткой, той, которой пыталась собрать антидот, протираю его лицо и руки. Надо бежать, звать на помощь, но как же страшно оставлять его здесь одного! Внезапно Дэриэлл открывает глаза — уже разумные и немного испуганные.
— Прости… Боги, Нэй, какой же я идиот… Чуть было не… И тебя еще напугал… Прости, маленькая.
Жив… Вытираю слезы, забыв о том, что у меня грязные руки. Дэриэллева кровь размазывается по лицу. Целитель вздыхает и начинает искать по карманам платок. Я улыбаюсь.
* * *
Противоядие все-таки подействовало. Мы успели. Но Дэйри пришлось несладко — две недели тогда провалялся пластом, несмотря на помощь Элен и заботливый уход Лиссэ. Но как только он оправился, первым делом провел со мной серьезный разговор, объяснивший многое.
Оказалось, что вот такие приступы тяги к суициду случаются с ним регулярно. И гадать, что может их спровоцировать — бесполезное занятие. Как правило, Дэриэлл способен взять себя в руки и не делать глупостей, но иногда желание «сломать красивую куклу» становится нестерпимым. И тогда происходят такие вот «случайности». Самое интересное, что Дэйр абсолютно не склонен к депрессиям, и попытки убить себя — вовсе не результат тоскливых размышлений. Просто иногда он просыпается с твердой уверенностью, что должен прекратить свое существование… и ничего не может с этим поделать.
* * *
— И давно это у тебя?
— Примерно с девяноста пяти лет.
— Тогда удивительно, как ты дожил до наших дней.
— Мне везет, — улыбается. — Люди опять-таки рядом… заботливые. С прочными веревками.
— Не шути! — дуюсь. — С чего это началось? Ни за что не поверю, что ты с детства такой, в результате падения со Священного дуба.
— Ну, с дуба не с дуба… Когда-то я попал в очень крупную передрягу. Меня ломали, очень долго и изощренно. Приводили к мысли, что я — бесполезная, хотя и красивая кукла. Буквально такими словами. И, к сожалению, все-таки сломали. После этого случая у меня и открылся дар исцеления. Смысл всего моего существования — беречь чудо чужой жизни. На то, чтобы сберечь свою, желания порой не остается.
— Но кому это могло понадобиться? В смысле, издеваться над тобой.
— Не знаю, Нэй. Их искали тогда, долго искали… Не хочу вспоминать об этом.
— Как скажешь…
* * *
Так с детства сложилось, что я считала суицидальные стремления — болезнью, причем позорной, той, которую нужно скрывать всеми силами. Философия равейны: слабой быть стыдно. Унылые, выставляющие напоказ депрессию люди казались мне слабыми и в чем-то неполноценными. Нет, я и сама часто грустила… Но есть же разница между печалью и нытьем? Впрочем, таких индивидуумов можно понять: погрузиться в отчаяние легче, чем взять себя в руки и сделать шаг вперед.
«Улыбаться тяжелее — мышцы лица напрягаются», — с усмешкой говорил Дэриэлл.
Пессимизм же не требует работы.
Мэйсон никогда не казался ни ленивым, ни слабым, ни больным. Поэтому мне и в голову не пришло сложить два и два. Взгляд, поведение, ощущение неясной тревоги, исходящее от него… И тот поцелуй — так не с возлюбленной прощаются, а с самой жизнью. Слишком горько. Хотелось бы верить, что я ошибаюсь, но…
Я решительно повернула и зашагала вверх по дороге — обратно к Академии. Пусть уж лучше выставлю себя круглой дурой, чем уеду, не выяснив, что происходит с Рэмом. Это было бы слабостью.
А равейны слабостей не любят.
Наверно, что-то изменилось во мне с принятием этого решения. В первый раз в жизни я не побоялась повернуть назад и взять на себя ответственность. Сколько можно убегать от проблем? От неприятных разговоров, от напоминаний о поставленных планках, от людей, которым я небезразлична? Особенно от людей. Даже здесь, в Академии, я выступила в своем репертуаре: с тем же Валем мы общались почти полгода, а я даже не знала, есть ли у него братья или сестры и чем он увлекается! Да и Рэмерт… Я должна, должна была настоять, докопаться до причин его депрессии. А вместо этого — смылась по-тихому, даже несмотря на подозрения о том, что та потусторонняя жуть перекинулась на него.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
