на всех этого не хватало. Мы справлялись как могли: разводили оставшийся морок водой, принимали минимальную дозу по очереди. Ломало знатно, конечно. К этой дряни ужасно сильно привыкаешь. И когда всё наладилось, я бы накинулась на первую же дозу, как голодная медведица, если бы не одно «но».
Это была моя первая настоящая вылазка. Мне ещё ни разу не позволяли так надолго покинуть деревню, и для меня это было настоящим чудом! Даже не знаю, как мне удалось уговорить маму, но вот – мы уже пробираемся через лес туда, где остановился караван. Конечно, встречали нас, как и полагается, букетом заряженных стволов, направленных прямо в лицо. Очень дальновидно: в Фавии только так, иначе пиши пропало. Но мы всем своим видом давали понять, что разбойники из нас никудышные: просто кучка черноглазых оборванцев. У фавийских караванщиков всегда при себе кучка зёрен Аши, из которых варят морок, даже если они клянутся всеми богами, что никогда «этой дряни» в руках не держали. Ещё как держали, иначе разорились бы за месяц и вернулись на свои свекольные фермы раньше, чем начнутся дожди! Но болтать об этом они не любят и ещё меньше любят сбавлять цену. А откуда у таких, как мы, вообще возьмутся деньги? Один овечий сыр, да шерсть, да охайская трава виджи с другой стороны горы. Последняя их, конечно, интересовала больше всего, потому что тоже попадала в разряд «дряни». Так и торговались они с нашими по полдня, решая, кто кому сколько какой отравы отдаст, а я в это время слонялась вокруг, рассматривая торговцев и их уклад. Всегда было интересно, каково это: всю жизнь проводить в дороге, когда ничего не ждёт тебя ни в прошлом, ни в будущем. Наверное, это и есть настоящая свобода? Тогда я бы всё отдала, лишь бы отправиться с ними, но, увы, даже в моих мечтах это казалось невозможным.
Когда мы встретились с Хевой, он сидел на козлах одного из экипажей и точил нож. Чумазый, тощий, с сигаретой в зубах, что было ужасно смешно для мальчишки его лет. Я никогда раньше не видела охайцев, но всегда представляла их как здоровенных, плечистых воинов или мрачных колдунов, которых описывали в историях о войне. А здесь – всего лишь узкоглазый мальчишка, посматривающий вокруг с таким видом, будто его окружают бесчисленные кучи дерьма. Никому не было до него дела: подай, принеси, скройся. Просто инструмент в руках хозяев. Мне даже стало его жаль: пусть моя жизнь и не предел мечтаний, но во мне хоть кто-то видит человека.
– Меня Соль зовут, – я протянула ему руку, и он вздрогнул, оставшись сидеть на месте и бесцеремонно рассматривая меня. Я даже подумала: что, если он не говорит на общем языке и я выставила себя полной дурой?
Но, выдержав невыносимо долгую паузу, он всё-таки ответил:
– Хева.
В его тоне ни на секунду не промелькнуло радушия, но маленькой мне было плевать. Я уже нафантазировала себе, что у меня появится добрый друг и мы, выброшенные на обочину жизни, будем понимать друг друга, как никто другой.
– Что тебе снилось? – вдруг спросил он, со смешным акцентом делая все мягкие звуки твёрдыми.
Услышав этот вопрос, я его даже не поняла. Меня никогда о подобном не спрашивали – кому вообще придёт в голову спрашивать неспящую о таком?
– Ничего. Мы ведь не спим.
– Так не бывает. Все живые спят.
– Ну а мы – нет, – разозлилась я. – Ты что, с луны свалился?
– Так принято спрашивать там, где я родился. Судьба человека в его снах.
В охайских преданиях, написанных на Первом Языке, сны всегда приносят герою что-то важное. В них можно встретить своих предков или узнать, что тебя ждёт. Они открывают сердце и обнажают душу. У охайцев этот вопрос сродни пожеланию доброго утра или приятного аппетита. Они охотно делятся друг с другом своими снами и всегда не прочь поговорить о них. И знаешь, я тогда почувствовала себя такой… сломанной… Мне было стыдно, что я не нашлась, что ему ответить. Он смотрел мне прямо в глаза и совсем не боялся их черноты, как остальные караванщики. Они всегда отворачивались, но не Хева. И в то же время было в этом взгляде столько снисходительности, что лучше бы он не смотрел вовсе. Это смущало, но и отвернуться не выходило. Вот я и стояла как мешком по голове ударенная, не зная, как быть: выдумать себе сны или и дальше быть честной.
– Я не могу спать, иначе умру.
– Так не умирают.
– Да что ты говоришь, умник. – Это начинало выводить из себя. – Я сама видела, как люди терялись во снах и никогда больше не просыпались!
– И поэтому ты боишься?
– Я не боюсь. А может, и боюсь! Что плохого в том, чтобы бояться умереть?
Всё это казалось невероятной бессмыслицей. Что мог он знать о нашей жизни? Хева никогда не видел, как умирают спавшие годами. Как их тела медленно покидает жизнь. Как страшно закрывать глаза, не упившись мороком настолько, что сидеть не можешь, и ходишь всю ночь кругами, задремав на пару часов, но оставшись живым. Но Хева рассмеялся. Я даже обиделась: как он может?!
– Если ты не видишь снов, ты не узнаешь жизни, – сказал он. – Бояться спать – значит бояться самого себя. Когда первые охайцы шли за Двенадцатью через пустоши, судьба испытывала их. Днём они сражались с дикими зверями и бурями, а ночью – со своими страхами. Тёмные духи заставляли их плутать в лабиринтах снов, но вера каждый раз выводила их на свет. И они просыпались. Тебе просто нужен маяк, вот и всё. Тогда страха не будет.
Ну конечно. Как же. Мы годами живём в этом кошмаре, и учёные не могут найти выход, а какой-то охайский сопляк знает всё лучше всех. Маяк, лабиринты снов… Разве можно умом победить недуг, что сидит в твоём теле?
– Что ещё за маяк? – с недоверием спросила я. Меня ужасно злило, с какой простотой он говорит о том, чего никогда не испытывал. И всё же в моей душе зажглась надежда. Не знаю даже, о чём я тогда думала.
– Слова. Или воспоминание. Или маленькая вещь. Что-нибудь, что напомнит, кто ты есть. Тогда духи не доберутся до тебя и смерть не придёт.
– А ты сам когда-нибудь делал это?
– Каждую ночь. Я сам управляю своими снами. И могу делать в них всё, что захочу.
– Тогда тебе стоило бы поучиться не раздавать непрошеных советов!
– Ты чего
