Между тем, в стихотворении «Вы учтите, я раньше был стоиком…» (1967) герой еще пытается воспринимать жену как неизбежное зло, предопределенное судьбой: «И откуда набрался терпенья я, / Когда мать ее — подлая женщина — / Поселилась к нам без приглашения / И сказала: “Так было обещано!”» /2; 14/, «Я к ней стал относиться с терпимостью / И с осознанной необходимостью» /2; 330/ (парафраз высказывания Энгельса: «Свобода есть осознанная необходимость»). Такой же оборот — но уже вне контекста семейных отношений — встретится в стихотворении «Неужели мы заперты в замкнутый круг?» (1972): «Я дождусь и не буду сжигать корабли, / Мне бы только набраться терпенья!» (АР-2-54).
Все эти мотивы семейных неполадок и желание нарушить устоявшиеся традиции четко проецируются на ситуацию, в которой оказался в конце 1960-х сам Высоцкий: развод с Людмилой Абрамовой и начавшиеся задолго до него романы с Мариной Влади и Татьяной Иваненко.
Об отношении поэта к этим двум параллельным романам известно со слов Давида Карапетяна: «Володю это многоженство вполне устраивало[2480]. Как-то он на полном серьезе посетовал мне, что мог бы жить с ними двумя, на две семьи, да эти капризные женщины почему-то против…»5[2481]. А в одном из его писем к И. Кохановскому встречается такое признание: «С бабами своими я абсолютно запутался, но ничего не хочу менять. Не хочу ничего менять, но запутался совершенно»[2482].
То же самое и в стихах. Например, строка «Неубраны пещера и очаг» из песни «Про любовь в каменном веке» является реальным отражением семейной жизни Высоцкого и Абрамовой. Дневниковая запись Валерия Золотухина от 24.02.1968 гласит: «Высоцкий смеется: “Чему ты расстраиваешься? У меня все пять лет так. Ни обеда, ни чистого белья, ни стираных носков»[2483]. При этом последняя реплика, выделенная курсивом, находила воплощение и в других стихах: «И в дому моем шаром кати» («Дом хрустальный», 1967), «А у меня зайдешь в избу — / Темно и пусто, как в гробу, / Хоть по подвалам поскребу, / Хоть по сусекам» («Смотрины», 1973; АР-3-69), «Уме-ня на окне — ни хера» («Несостоявшийся роман», 1968).
А о своих семейных неполадках он высказался даже в песне «Лукоморья больше нет» (1967), выступая в образе лешего (чуть выше мы уже перечислили некоторые параллели между этой песней и «Семейными делами в древнем Риме»): «Нету мочи, нету сил — леший запил, захандрил» /2; 40/. Сравним в других произведениях за этот же период: «Спросят “что с тобой?” — леплю: / “Так мол, сплин'”» /2; 571/, «Если я задурю, захандрю, / Зажигалки я вмиг раздарю» /2; 140/, «Он ругает меня: “Что ж не пишешь?! / Знаю — тонешь, и знаю — хандра» /2; 185/. Да и в том же «Лукоморье» присутствует рефрен, в котором автор прямо говорит о себе, упоминая тот же сплин и ту же хандру: «Ты уймись, уймись, тоска, / У меня в груди!».
Поэтому становится ясно, что, предваряя рассказ о лешем — «Нету мочи, нету сил — леший запил, захандрил», автор на самом деле говорит о себе: он «запил, захандрил», поскольку у него нет больше сил на то, чтобы справиться со своей «лешачихой». Такая же ситуация возникала в песне «У тебя глаза — как нож»: «А прибить тебя морально нету сил». - и в песне «Я был слесарь шестого разряда…», где герой всё свое здоровье и деньги тратил на «двух шалав в Москве»: «Никаких моих сил не хватает». Поэтому если в «Лукоморье» леший обращался к своей лешачихе: «Дай рубля…», — то слесарю тоже не хватает «плюс премии в каждый квартал». И в обоих случаях герой пропивает или собирается пропить: «А не дашь — тады пропью долото!» = «Я один пропиваю получку…». Долото же заставляет вспомнить рашпиль из «Песни про плотника Иосифа». Во всех этих случаях представлена маска рабочего-пролетария (слесарь шестого разряда, плотник с рашпилем и леший с долотом), так же как и в более позднем стихотворении «“Не бросать!”, “Не топтать!”…» (1971), где лирический герой работает на заводе, а из-за семейных неполадок вновь испытывает хандру: «И точу я в тоске / Шпинделя да фрезы».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Кроме того, ситуация из песни «Я был слесарь шестого разряда…» в общих чертах повторится в песне «Про любовь в каменном веке»: «Ну и, кроме невесты в Рязани. / У меня — две шалавы в Москве. <…> Каждый вечер — одно наказанье, / И всю ночь — истязанье одно. <…> Я один пропиваю получку…» = «Пять бы жен мне — наверное, / Разобрался бы с вами я, / Но дела мои скверные, / Потому — моногамия!» (в первом случае герой — «один», а во втором у него одна жена — «моногамия»).
Теперь сопоставим отношения героя с его возлюбленной в «Красном, зеленом» и лешего с лешачихой в «Лукоморье»: «А ну тебя, патлатую» = «Лешачиху свою бил и вопил»; «Сколько раз я спрашивал: “Хватит ли, мой свет?”» = «А коры по скольку кил приносил?»[2484]; «С разных мест и с разных дел в дом к тебе тащил» (черновик /1; 346/) = «Я ли ягод не носил? <.. > Надрывался издаля, всё твоей забавы для» (точно так же он надрывался для своей возлюбленной в песне «У тебя глаза, как нож»: «С грабежу я прихожу, язык за спину заложу / И бежу тебя по городу шукать»); «А ты мне только водку, ну и реже — коньяка» = «Ты ж жалеешь мне рубля — ах ты, тля!».
Косвенным доказательством автобиографичности образа лешего служат и переклички с написанной в том же году «Песней про плотника Иосифа»: «А не дашь — тады пропью долото!» = «Я тады цежу сквозь зубы, / Но уже, конечно, грубо» б[2485]; «Ты ж жалеешь мне рубля — ах ты, тля!» = «Ах ты, скверная жена!». В обоих случаях герой разговаривает со своей женой и угрожает ей рукоприкладством: «Дай рубля, прибью а то…» = «Я взмахнул своим оружьем — / Смейся, смейся, сатана!».
Остановимся еще раз на обращении к жене и к другим женщинам со стороны лешего (в «Лукоморье» и в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город») и главного героя «Песни про плотника Иосифа»: «Ты ж жалеешь мне рубля — ах. ты тля!» (леший), «Ах. гнусные бабы!» (леший), «Ах ты. скверная жена!» (плотник Иосиф)[2486]. А впервые похожее обращение появилось в том же «Красном, зеленом»: «Бабу ненасытную, стерву неприкрытую…». И поскольку эта «стерва» названа неприкрытой, в черновиках песни «Про любовь в каменном веке» лирический герой скажет ей: «Оденься поприличней и прикрой / Свои уста и прочие места» /2; 472/.
Кроме того, в последней песне получают развитие еще некоторые мотивы из «Лукоморья», где леший обращается к лешачихе: «Дай рубля…» = «А ну, отдай мой каменный топор…»; «..прибью а то…» = «Тебя пока не бьют. <.. > До трех считаю — после задушу!»; «Я — добытчик али кто?» = «Я — глава и мужчина я!». А угроза избиения возникнет позднее в «Диалоге у телевизора»: «Но врежу — так закувыркаешься!» (АР-8-184), — что восходит к песне «Я женщин не бил до семнадцати лет»: «И справа, и слева / Я ей основательно врезал».
Во всех этих случаях поэт в иронической форме говорит о своем доминировании в отношениях с женщинами.
А что касается лешачихи, людоедки и других похожих образов, то они часто применяются к жене лирического героя, его возлюбленной или судьбе: «А ты всегда испитая, здоровая, небитая» («Красное, зеленое»), «И глаз подбит, и ноги разные» («Наводчица»), «Смейся, смейся, сатана!» («Песня про плотника Иосифа»), «Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая» («Две судьбы»).
В свою очередь, эти женщины часто насмехаются над героем: «Ты не радуйся, змея, / Скоро выпишут меня!» («У тебя глаза — как нож»), «Ты шутить с живым-то мужем!» («Песня про плотника Иосифа»), «Женское племя смеется / Над простодушьем мужей» («Про любовь в эпоху Возрождения»), «И хихикали старухи / безобразные» («Две судьбы»).
