Герой изнывает от соседства с женой и судьбой: «Нет, правда, это скоро надоест» /2; 472/ = «Морока мне с нею» /5; 104/, - и хочет их прогнать: «Клянусь, я прогоню тебя домой» (АР-7-5) = «Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену» /5; 104/. Причем клянется он и во второй песне: «Я зарекался столько раз, что на судьбу я плюну» (черновик: «И не однажды клялся я, что на судьбу я плюну»; АР-17-130).
Успокаивается же герой только тогда, когда его жена-людоедка и судьба засыпают: «Спокоен я, когда ты крепко спишь» /2; 471/ = «Она, когда насытится, всегда подолгу спит. / Тогда я — гуляю..»/5; 104/.
Поэтому неудивительно, что в черновиках «Песни о Судьбе» судьба напрямую сравнивается с женщиной: «Она, почти как женщина, слабеет от вина», «В обнимочку с нею, / Люблю и лелею» (АР-17-130). И по этой же причине одинаково ведут себя судьба в «Песне о Судьбе» и жена в «Балладе о маленьком человеке»: «Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну, / Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит» = «Цена кусается, жена ласкается, — / Махнуть рукою, да рука / Не подымается» («на Судьбу я плюну» = «жена… махнуть рукою»; «но жаль ее» = «да рука не подымается»; «ласкается» = «ласкается»).
В песне «Про любовь в каменном веке» герой хочет задушить свою жену: «До трех считаю — после задушу!», — а в «Песне о Судьбе» — снести судьбу к палачу: «Пусть вздернет на рею, / А я заплачу!». То есть, по сути, герой собирается совершить жертвоприношение, как и в первой песне: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу» = «Я завтра тебя в жертву принесу!» /2; 472/, «Я богу тебя в жертву принесу» (АР-7-7).
Подобным же образом прослеживается тождество «жена = судьба» на примере пары «Семейные дела в древнем Риме» (1969) и «Песня о Судьбе».
В обоих случаях лирический герой сетует на несовместимость с женой и судьбой: «Жить с ней больше не сумею я» (АР-8-105) = «И жить не умею <.. > Мне тяжко под нею» /5; 104 — 105/; «В общем, злобствует, как фурия» = «Хамила, безобразила».
В ранней песне герой хочет бросить жену и завести гетеру, поскольку «у гетер — бедней и явственней, но они не обезумели», в отличие от жены, которая обезумела, так же как и его судьба в «Песне о Судьбе»: «С тех пор она, безумная, — ни дня без стакана» /5; 427/. А самому герою от всего этого плохо на душе: «Из печали скоро выйду я!» /2; 473/ = «Я ликом грустнею» /5; 104/.
Таким образом, любимая женщина часто превращается в судьбу.
Но всё это только одна стороны медали. Есть и другая — более скрытая.
Огромная уродливая старуха Нелегкая («злая бестия») как воплощение судьбы лирического героя мало чем отличается от «мохнатого злобного жлоба», который сидит внутри него («Меня опять ударило в озноб…», 1979).
Говорят, что судьба — это глубинный характер человека[2492]. Если согласиться с таким утверждением, то получится, что Кривая и Нелегкая являются объективациями глубинного характера поэта. Соответственно, в «Двух судьбах» он персонифицирован в образе Кривой и Нелегкой, внешних по отношению к лирическому герою, а в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…» — в образе внутреннего двойника героя, который не просто живет внутри него, но и даже слился с ним («Он — плоть и кровь, дурная кровь моя»).
И в «Песне о Судьбе», и в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…» герой изнывает от соседства со своим двойником: «Мне тяжко под нею — / Гляди, я синею» = «Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу — / Он кислород вместо меня хватает» (то же — в «Песне самолета-истребителя» и «Про второе “я”»: «Но тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел», «Искореню, похороню, зарою, / Очищусь — ничего не скрою я. / Мне чуждо это ё-моё второе — /Нет, это не мое второе “я ”!»). Встречается этот мотив даже в «Письме с Канатчиковой дачи» (1977): «Мы движенью душ послушны, / Тесно нам в себе самом» (С5Т-4-254), — что напоминает слова «чистого» лирического героя: «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски» («Я не успел», 1973). Причем сравнительный оборот как камень в торбе повторится в стихотворении «Меня опять ударило в озноб»: «Грохочет сердце, словно в бочке камень». Еще раньше этот образ возникал в «Песне конченого человека»: «И сердце дергается, словно не во мне». А самое первое его появление наблюдается в песне «Пока вы здесь в ванночке с кафелем…»: «И видит, как прыгает сердце». Процитируем также песню «Солдат и привидение» (1974): «Непоседою сердце ерзает» (СЗТ-З-284). Очевидна глубинная взаимосвязь всех этих произведений.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А избавиться от двух судеб и от своего двойника лирический герой пытается одним и тем же способом: напоить алкоголем (Кривую и Нелегкую): «Чтоб вы сдохли, выпивая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!», — и отравить алкоголем и наркотиками («мохнатого злобного жлоба»): «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю — / Пусть жрет, пусть сдохнет, — я перехитрил!»[2493]. Такой же глагол применяется к персонифицированной советской власти (Быку Минотавру) в стихотворении «В лабиринте» (1972), где «Минотавр с голода сдох», и в черновиках «Штангиста» (1971), где герой говорит о штанге: «Сдыхает, неподверженный смертям!» /3; 334/.
Примечательно, что если в «Двух судьбах» образ хромающей Кривой (глубинного негативного характера лирического героя) представлен как внешний по отношению к герою, то в черновиках песни «Про второе “я”» встречается образ хромого двойника, который живет внутри него: «Во мне вторая дьявольская примесь / Одерживает верх — тогда держись! / Во мне хромой, нахальный проходимец / Ведет самостоятельную жизнь.[2494] / Тогда летят к чертям все идеалы, / Как раз тогда я — нетерпим и зол. / Как раз тогда я жадно ем бокалы, / Забрасывая Шиллера под стол» (АР-4-141) = «Я лежал, чумной от браги <.. > И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо, / злая бестия. <…> Вдруг навстречу нам живая, / Хромоногая Кривая» («дьявольская» = «бестия»; «хромой» = «хромоногая»; «зол» = «злая»).
В «Двух судьбах» лирический герой «лежал, чумной от браги», а в предыдущей песне он тоже основательно напивался: «.. я жадно ем бокалы» (в основной редакции: «Но вот сижу и тупо ем бокалы»).
Сравним также строки «Во мне хромой, нахальный проходимец / Ведет самостоятельную жизнь» со стихотворением «Меня опять ударило в озноб…»: «Во мне живет мохнатый злобный жлоб / С мозолистыми, цепкими руками» («во мне… ведет… жизнь» = «во мне живет»; «нахальный проходимец» = «злобный жлоб»). В концовке последнего стихотворения высказывается уверенность: «Теперь его не вывезет Кривая», — из чего следует, что негативный двойник связан с Кривой. И именно по этой причине в «.Двух судьбах» он персонифицирован в том числе в образе Кривой: «Я воскликнул, наливая: / “Вывози меня, Кривая?'».
Негативный образ внутреннего двойника встречается также в черновиках песни «Ошибка вышла» (1976): «.Должно быть, в мутной глубине, / Где страх не отпускал, / Какой-то бойкий бес во мне / Скакал и понукал» /5; 399/, - что восходит к стихотворению «Я не пил, не воровал…» (1962): «Начал мной ОБэХаэС / Интересоваться, / А в меня вселился бес, / Очень страшный, братцы». Позднее этот бес окажется и внешним двойником героя, которого он также будет понукать: «Меня сегодня бес водил / По городу Парижу» («Французские бесы», 1978), — повторяя действия советской власти: «Слева — бесы, справа бесы <.. > И куда, в какие дали, / На какой еще маршрут / Нас с тобою эти врали / По этапу поведут?» (1976). А в другой строке из «Французских бесов»: «Канючил: “Выпей-ка бокал”». - очевидна отсылка к «Песне о Судьбе»: «С тех пор ни дня без стакана. / Еще ворчит она…». Впервые же бес как внешний двойник лирического героя появился в песне «Про черта» (1966).
