Папа уткнулся в шею Матвея, и шее стало мокро.
– Я тебя сейчас убью, Матюша, – шепнул папа, – почему ты не привез мою внучку раньше, чтобы Костя тоже увидел?! Она – солнце…
С лица его весь день не сходила улыбка. С Анютой они сразу заговорили на «ты» и, кажется, привыкли друг к другу, словно всегда друг друга знали. До вечера в доме не стихали колокольчиковый смех и веселый папин голос. Дедушка и внучка были страшно заняты: играли в кулинарные компьютерные игры, смотрели мультфильмы, читали, прикидывали, как украсить домик Пенелопы Круз на новоселье. Матвей видел, что папа не просто ожил – он зажил по-новому, в новом дедушкином статусе, которому не мог нарадоваться, и ничто лучше не могло бы отвлечь его и развлечь.
Втроем – внучка, дедушка и папа – побывали в цирке. Возле цирка внимание девочки привлек лоток с игрушками, и дедушка купил ей игрушечную корону. Она настояла на короне и ему – нашлась, к тайному облегчению Матвея, единственная мужская подходящего размера.
Анюта окунулась в сверкающий праздник безоглядно, как в доброе волшебство. Дедушка уверял, что большего восторга он не испытывал с детства. Матвей тоже не помнил такого блестящего представления. Возвращались домой по парку. Зеленый помпон Анютиной шапки мелькал впереди на песчаной дорожке, Матвей не успевал за старым и малой. Ему чудилось, что сам зазеленевший весенний парк приветствует их, а может, весь мир.
Мир был полон множеством детских вопросов, каждый требовал исчерпывающего ответа, а дедушка оказался настоящим справочником по биологии и сказкам. Знал даже, как на земле появились ландыши. Водяная дева влюбилась в земного юношу, но вместе они не могли быть, и слезы ее, падая на землю, превращались в нежные цветы…
Анюта нарисовала полюбившихся ей клоунов, ландыши и печальную русалку. В рисунках девочки явственно прорастал талант ее матери. Матвей вспомнил, что учитель Марины Владимирский считал талант субстанцией Бога и был убежден в передаче дара от ушедшего человека к приходящему.
Дедушку Анюта изобразила с натуры в короне. Он позировал долго, но нисколько не скучал, радуясь жизни такой, какая она есть, с ее простым человеческим смыслом видеть, слышать и чувствовать красоту, о чем говорил ему брат. Красоты теперь в доме стало столько – на всю жизнь хватит и еще останется.
Матвей тихо смеялся, слыша разговор дедушки с внучкой и делая вид, что читает газету:
– У принцесс не бывает платьев с оторванными пуговицами, а у тебя, вон, пуговица на рукаве оторвалась.
– Она есть, я положила ее в коробку, где нитки.
– Принеси-ка мне коробку, принцесса!
– Если я принцесса, то ты кто?
– Я – король в отставке.
– А папа?
– Папа – правящий король… Скажи-ка мне, правящий король, кто из нас должен пришить оторванную пуговицу на платье принцессы?
– Думаю, король в отставке, – отозвался Матвей.
– Неправильный ответ.
– А какой правильный, дедушка?
– Правильный такой, что король в отставке сейчас покажет принцессе, как надо пришивать пуговицы, и принцесса сама пришьет…
К тете Анюты папа относился с легкой опаской, уважая ее строгий нрав и религиозность. Собираясь в церковь, Федора неизменно спрашивала у Матвея позволения отлучиться. Сердясь в душе на ее вежливую предупредительность, он отвечал, что она вольна ходить, куда хочет.
– Религия – своего рода психотерапия, – вздыхал папа. – Федора Юрьевна потеряла сестру… Но знаешь, Матюша, порой мне кажется, что Бог – есть. Он наказывает, и Он же может подарить чудо. Иначе как объяснить, что оно тоже – есть?..
Через неделю, присмотревшись к Федориной кухонной деятельности и храброй рубке овощей с риском для пальцев, папа деликатно сказал, что, например, в Китае кухарят мужчины, и в ресторанах главные повара обычно мужчины, поэтому он возьмет готовку на себя.
Федора высоко оценила его искусство. Великанова тоже похвалила папин обед – они пришли днем в воскресенье, Великанова с сыном. Она явилась сказать, что на днях освободит квартиру дяди Кости – нашлось другое жилье. Папа пригласил их к столу. Великанова застеснялась, и не успел Матвей подтвердить приглашение, как Анюта подала мальчику руку:
– Пойдем, на десерт у нас будет клубничное мороженое. Мы с дедушкой сами взбивали!
Смущение Великановой понемногу рассеялось, просидели за столом в болтовне время двух обедов.
Толстая Надина коса спускалась ниже спины. Как же, должно быть, красиво, если распустить – все тело закроет, с подзабытым мужским трепетом подумал Матвей. Ах да, было на выпускном вечере, когда он с ней танцевал, Великанова запросто могла закутаться в свои светлые ливни и еще кого-нибудь под ними спрятать. От ее глаз и улыбки веяло бесхитростным жизнелюбием, – вот слепой, за целых десять школьных лет не заметил.
Матвей понял, что непрерывно смотрит на Великанову, когда она начала нервно поправлять прическу. Оглядываясь на него, она походила на третьеклассницу Надьку. На девочку с голубовато-зелеными глазами, которая сидела на третьей парте через ряд от Матвея и, записывая диктант, смешно сдувала падающие на глаза прядки.
Из комнаты доносились детские голоса. У Анюты определенно прорезывалось умение легко завоевывать симпатию.
– Хочешь, я твою маму нарисую? Она красивая.
– Я знаю, – гордо ответил мальчик и великодушно добавил: – Твоя мама тоже красивая… маленько.
– Это не мама. Это тетя Дора. Моя мама была похожа на твою.
Федора усмехнулась, а Великанова покраснела до слез.
– Зачем вам переезжать, Надежда? – поспешил папа нарушить неловкую паузу. – Оставайтесь в Костиной квартире, мы пока в ней не нуждаемся.
– Правда? – обрадовалась Великанова. – Ой, спасибо! Как хорошо, а то тот другой дом за тридевять земель, за птичьей фабрикой на окраине!
После ухода гостей Анюта показала Матвею новый рисунок: женщина с длинной косой, в красном платье, держала за руку мальчика, сверху стояли еще три человека поменьше, как бы далеко, – сама Анюта, дедушка и Матвей.
– А где тетя Дора? – удивился он.
– В церкви.
– Почему тетя Надя в красном платье? Она же была в синем.
– В красном красивше…
Перед сном Матвей рассказал девочке сказку о Художнике и радуге. Выйдя на цыпочках из комнаты, застал Федору в кухне. Женщина смотрела в окно и, повернувшись к нему, предупредила:
– Мне необходимо уехать по делам на несколько дней. Можно?
– Конечно… В свой город?
– Нет. Позже скажу, – она как-то странно, виновато улыбнулась.
Матвей с горечью подумал, что Федора до сих пор не ощущает себя здесь своей, словно, выполнив возложенную на нее миссию, стала лишней и отдалилась в интересах племянницы на второй план, в пограничный фон. Видимо, Анюта это чувствовала.
Чудесным образом возникшие из ниоткуда отец и дед взяли ответственность за ребенка, которую Федора несла одна. Сделалось легче, но что-то изменилось в ней. В последнее время она, и без того неразговорчивая, большей частью отмалчивалась. Поддерживать равновесие в общении становилось все сложнее, и эмоциональная близость, завязавшаяся было от радости за Анюту, как будто погасла. Это подавленное настроение, это лицо с выражением обреченности, стремление спрятаться в тень, в потаенность молитв, – почему? Матвей не примечал зацепок, способных испортить расположение духа женщины, подозревая в тревожной смене ее обычно спокойного нрава загадочные «дела».
Беспрепятственность в поездке не означала попыток подобраться к разгадке Федориного молчания. Матвей не продвинулся ни на йоту и решил выяснить хотя бы то, что ему давно было интересно узнать.
– Федора, все хочу спросить: Марина говорила мне, что в детстве к ней приходил брат, который…
– Какой еще брат? – прервала Федора без тени улыбки.
– Фантомный, если я правильно понял. Он рассказывал Марине сказки и научил ее рисовать.
– Марина всегда была фантазеркой, – с непривычной резкостью сказала она.
35
Вернулась Федора утром третьего дня с каким-то странно просветленным лицом и положила на стол перед Матвеем лист с заявлением об отказе от опекунства в его пользу.
– Что это значит?
– Это значит, что сегодня вечером я вас покину. Я ухожу в монастырь, Матвей. С детства мечтала стать монахиней. Вы же отпустите меня?
– Как я могу вас держать? Просто все так… неожиданно… Я… – он глухо рассмеялся, – хотел сделать вам предложение. Попросить вашей руки…
– Знаю, – вздохнула Федора с беспомощной детской интонацией. – Но неужели вы не видели, что я не создана для замужества?
– Видел, – признался Матвей. – Простите меня.
– Вас не за что прощать. Передо мной вы ни в чем не виноваты. Вы не знали, что я… что меня всю жизнь мучило некое «Федорино горе», – она печально усмехнулась, – которое перестало мучить. Пока ехала, написала вам письмо, оно все объяснит. Мне было бы трудно сказать это вслух.
