Какая чушь, подумал Матвей. Зачем я полез в старый секрет? Пустили – и что? Чего ждал?
– Ты, Нина, не Лизу защищаешь, ты адвокатствуешь за свой пол. Вся ваша любовь-морковь, ваши ужимки, улыбки…
– Слезы, сопли, – подсказал дядя Семен.
– Я думала, ты, Матюшка, не дурак, как некоторые. – Нина, не глядя, пнула мужа в щиколотку. – Костя был самым лучшим из мужчин. Ты слышал, что он старался помочь всем, кого любил, – это правда. Я сказала ему о трудностях Лизы. Он нашел ее, Лиза писала, всю жизнь помогал ей без всякого кобелизма. Такой человек!
– Автобус пришел, – сообщил дядя Борис в дверь. – Кончайте с разборками, на поезд опоздаем.
Нина заметалась по комнате:
– Сеня! Сеня! Где твой пиджак? Матюша, я тебе из дома позвоню, расскажу о Насте, твоей сестре по матери! Напишешь ей! Пиши осторожно! Насколько я поняла, она тоже о тебе ничего не знает… Где чертов пиджак, Сеня?! На крючке в туалете?! Ну, ты, Сеня, жопа!
– Нинка права, – закряхтел дядя Семен, обуваясь. – Костя был лучшим, мы все против него слабаки.
Лица, украшенные нестареющими потомственными носами, черные татарские глаза улыбались Матвею: до свидания, до свидания. Через час железная дорога разнесет родственников по девяти городам страны. Большая семья, маленький мир со своими тайнами, оберегами, страстями, «терками», сплетнями и сплетениями единокровных корней. Матвей страшно устал от нашествия родни и чувствовал огромное облегчение, но вдруг подумал: он им нужен. Им всем, не исключая Айгуль и двоюродного племянника, который сидит в кухне итальянского ресторана и пьет за помин дяди Кости, закусывая блинчиком с кутьей. И они все Матвею нужны.
…А после девятого дня поминок он доставил к аэропорту Эльку с сыном. Прощаясь у машины, она спросила:
– У тебя назревают какие-то отношения с Федорой?
– Я собираюсь удочерить Анюту, Эля. У ребенка должна быть семья, чтобы не придумывались Ватсоны.
– Матюша, какой же ты… я тебя люблю.
– Я тебя тоже.
– Будем болтать по скайпу. Вы приедете к нам в гости. Осенью… Ты привезешь кулечек нашей черемухи.
– Обязательно приедем. И Робик тоже.
– Иди на фиг, – разозлилась она.
– Ну вот, а только что любила…
Валерка с безразличным видом ходил вокруг «Шкоды», обижаясь, что из-за спешки ему не дали попрощаться со Снегирями (мальчик не знал о смерти дяди Кости, две последние недели жил у бабушки с дедом). Он все-таки не выдержал:
– Дядя Матвей, скажите, пожалуйста, дяде Косте и дяде Мише, пусть они напишут мне письма прямо сегодня. Я приеду в другую страну и сразу стану ждать их писем. А то я соскучился.
– Не смотри на меня, Матюша, – прорыдала Элька. – Тушь размазалась… Регистрацию объявили, мама по телефону ругается… Не провожай нас дальше и не говори Робику, что мы уехали.
34
– Это моя мама, – ответил Матвей на вопрос Анюты о том, чей портрет висит в его комнате.
Лизу грело при жизни сознание любви Снегирей к сыну, грело теперь память Матвея. Анюта больше ничего не спросила. Ей хорошо было известно, что иногда люди уходят «вдалеко» насовсем. Недавно туда ушел брат дедушки Миши, и дедушка от переживаний слег в больницу. Анюта жалела его и ждала. Город папы оказался большим и красивым. Они полюбили вместе гулять по площадям и улицам, выполняли заказы Киры Акимовны и однажды в магазине игрушек купили трехэтажный дом Пенелопе Круз.
Девочка излучала на свету какое-то прозрачное внутреннее сияние, будто солнце играло с ней в прятки, искало и находило в любой комнате. Анютины радости отражались в благодарной улыбке Федоры. Матвей любовался эмоциональной игрой лица женщины, с удовольствием наблюдал пластику ее движений, скупых и выразительных, как полет птиц. Но любой порыв к сближению натыкался на чуткий барьер, остерегающие глаза мягко предупреждали: прости, я ни во что такое не играю.
Федору смущало бездействие. Заикнулась было о рынке, и Матвей едва не вспылил. Сердце зашлось от мысли, что Анюта снова будет целыми днями болтаться у прилавка в окружении продавцов, чьи внешние данные красноречиво иллюстрируют типологию по Ломброзо. В дикой толкучке девочку могут испугать… обидеть… украсть! Матвей придал голосу спокойствие и настоял на том, что торопиться не следует. С появлением Анюты его жизнь наполнилась незнакомыми страхами. Он ощущал себя сапером, очищающим вокруг ребенка заложенное минами пространство.
Ожоги на руке зажили, зарубцовывалась понемногу рана траура. Распланированное будущее стопорила только холодность Федоры. Предпочитая утилитарное общение, она старалась беспокоить Матвея как можно меньше, и напряжение между ними усиливалось, тяготя обоих. Он высчитывал каждое призовое очко ее расположения и, не в состоянии при ней расслабиться, чувствовал, что навязывает ей действительность, которой она вовсе не жаждет.
Неловкость общения тревожила, раздражала, но при всем этом он не мог бесконечно оттягивать главный разговор. Должно быть, и Федора сознавала неизбежность объяснения.
Однажды, когда девочка уснула, они молча сидели в кухне вдвоем. Прислонившись спиной к стене, Федора обняла себя скрещенными руками, словно приготовилась защищаться. В резком электрическом свете ее лицо было прекрасно какой-то оцепеневшей красотой, лишь ресницы подрагивали. Она казалась женщиной из камня, Галатеей, которую Афродита обошла своей милостью.
Матвей начал с обстоятельств прописки. Обсудили ряд других формальностей, и Федора сказала:
– Я очень признательна вам за то, что вы для нас сделали и делаете. Не представляю, куда бы мы с Анютой пошли, если бы не вы.
– Федора, я хотел бы удочерить Анюту, – бухнул он сплеча. – Я дал слово Марине, как бы странно это ни звучало, и отношусь к обещанию более чем серьезно. Обещаю и вам сделать все возможное, чтобы девочка была счастлива.
На губах ее мелькнула улыбка.
– Времени со дня вашего приезда к нам прошло немного, но вы – открытый человек, и нетрудно было понять, что из себя представляете. Вы – честный и добрый, лучшего отца ребенку не пожелаешь. Прежде я не видела в Анюте столько счастья, сколько в ней теперь. Удивительно, как быстро Анюта привязалась к вам, ведь она относится к людям с долей осторожности и совсем не такая доверчивая, какой была ее мать. Но я прошу вас немного подождать, оставить пока все как есть. Это не связано с вами, у меня свои небольшие проблемы, в которых вы не сумеете помочь и которые, я надеюсь, прояснятся в скором времени. В любом случае я согласна на то, чтобы вы стали отцом Анюты.
– Можно девочка будет называть меня папой? – осмелел Матвей. – Она… она уже так считает.
– Можно, – разрешила Федора, помедлив.
– Еще одна просьба… Завтра выписывается из больницы мой отец. Заверяю вас: он будет лучшим дедушкой… У меня вот какая задумка: я хочу рассказать папе о Марине. Конечно, не все, но так, чтобы он думал… э-э…
– …что Анюта – ваша родная дочь? – помогла она.
– Да, – выдохнул он.
– Хорошо, – ответила через минуту, завершив церемонный разговор. – Я не стану разубеждать вашего отца.
Папа рвался домой, одновременно страдая, что каждая вещь, всякое будничное событие в доме станет напоминать ему о потере брата.
– Чуть с ума не сошел от скуки, – жаловался он. – Честно принимал все лекарства и теперь столько знаю о гидролизе и метаболизме, что с блеском сдал бы экзамен самому Авиценне. Но я больше не хочу о них думать! Я хочу дышать свежим воздухом, ходить в магазин за хлебом, у меня все в норме – аппетит, настроение, бессонница…
– У тебя бессонница?
– Ерунда, – сказал он, не моргнув глазом. – Я с ней успешно борюсь, вчера спал почти шесть часов. Приснился Костя и сильно ругался, что я много о нем думаю. И знаешь, что-то странное со мной случилось: такая сегодня бодрость, какой не было давно.
– Я должен кое в чем тебе признаться. Только не волнуйся…
Папу нужно было подготовить к сюрпризу, от радости тоже могут быть осложнения. Матвей известил о домашних переменах, в нескольких словах выложив придуманную историю о встречах с Мариной несколько лет назад, с сильно смягченным вариантом всего остального.
Анюта стояла у двери в передничке, держа на рушнике пирог собственного, под руководством Федоры, изготовления.
– Здравствуйте, дедушка Миша!
– Здравствуй, Анюта. – Папа прислонился к стене, чтобы отдышаться и не упасть. Если бы все окна разом распахнул ветер, он не был бы так потрясен. Анюта очень хотела понравиться дедушке и сама с утра тщательно расчесала свои непокорные кудряшки. Волосы сияли над ее головой, как пушистый золотой нимб.
Папа уткнулся в шею Матвея, и шее стало мокро.
– Я тебя сейчас убью, Матюша, – шепнул папа, – почему ты не привез мою внучку раньше, чтобы Костя тоже увидел?! Она – солнце…
С лица его весь день не сходила улыбка. С Анютой они сразу заговорили на «ты» и, кажется, привыкли друг к другу, словно всегда друг друга знали. До вечера в доме не стихали колокольчиковый смех и веселый папин голос. Дедушка и внучка были страшно заняты: играли в кулинарные компьютерные игры, смотрели мультфильмы, читали, прикидывали, как украсить домик Пенелопы Круз на новоселье. Матвей видел, что папа не просто ожил – он зажил по-новому, в новом дедушкином статусе, которому не мог нарадоваться, и ничто лучше не могло бы отвлечь его и развлечь.
