Как поживаешь, живописец? – сказал он как-то насмешливо.
– Откуда идёшь?
– Так… без цели… Но скажи-ка мне, – добавил он, внезапно оборачиваясь, – кого ты хотел выставить в том рассказе, который так, как говорят люди, на меня похож, знаешь, в «Арведе»?
– A! Et tu, Brut! – отскакивая и заламывая руки, воскликнул Станислав. – И ты, и ты, Ипполит!
Профессор немного смешался.
– А! Это меня мучает, жестоко мучает, – с выражением глубокой жалости и упрёка сказал поэт. – Как это? Ты, ты, дал бы себя уговорить глупцам, что я, что стольким тебе обязан, что так искренно уважаю тебя и люблю, был бы в состоянии брать тебя за какой-то прототип и образец героя романа? Это также, словно анатомист резал бы для студентов труп лучшего приятеля. Скажи мне, ты думаешь, что я был бы в состоянии это сделать?
– Я этого не говорю… – объясняясь, сказал смешанный Ипполит, – но правдивые… люди… моя жена… все…
Шарский с презрением пожал плечами.
– Смейся над людьми и над теми, что тебе это вдалбливают и которые меня для своей потехи с целым светом хотели бы поссорить. Сам возьми, читай, суди, есть ли что-нибудь одинаковое в этих двух, воображаемой и твоей достойной и святой для меня фигуре? Знаешь, ты также нанёс мне смертельный удар.
Ипполит схватил уходящего за руку.
– Ха! Послушай, не гневайся, чем же я виноват, что тебе это искренно исповедал?
– Толко что меня у Цементов встретила подобная сцена, – прибавил Шарский, – равно смешная, но их глупостью скорее дающая себя оправдать.
И начал ему описывать свой приём у них.
– Дальше, – сказал он, – никуда уже невозможно мне будет пойти шагом… всё отравит это несчастное призвание. Пусть чужой, пусть толпа, но ты, ты, на которого я рассчитывал как на избранного, и ты поддался слабости видеть себя везде, Ипполит!
Хотя профессор горячо объяснялся, видно было, что на дне его сердца уже осела неприязнь, которую равно подозрение, как последние слова Шарского пробудили.
Расстались внешне по-дружески, но уже холодные и навеки, может, чужие друг к другу.
Станислав полностью с этих пор замкнулся в себе, отрекаясь от людей; позволил подозревать себя, ругать, говорить что кому нравилось, не пытаясь даже защищаться.
Чем больше его бедная слава распространялась по свету, тем с большей готовностью глаза всех обращались на него; а, не в состоянии пробить стен, среди которых закрывался, начали догадываться, выдумывать на его счёт кому что нравилось. Тут ничего не стоили самые дикие допущения. Одни говорили, что напивался, другие, что вёл замкнутую жизнь, чтобы скрыть её уродство, приписывали ему самые особенные романы, самые странные вкусы и совсем эксцентричный характер. Компоновали анекдоты из ничего, забавлялись на счёт несчастного с равнодушием, с каким дети порой, поймав жука, насаживают его для развлечения на булавку. Значительное число сочинений, которые издавал, позволяло одним допускать, что кого-то обкрадывал, другим, что иногда три вещи одновременно диктовал, или неисправленные, едва брошенные без размышления на бумагу рукописи в печать посылал. Не знали, сколько это видимая лёгкость стоила труда, раздумий, сколько бессонных ночей, сколько изнурения и пота… сколько жизни светилось на этой мёртвой бумаге, которая должна была говорить холодным людям о жизни. Не знали, что каждая из этих книжек забирала с мыслью часть души, часть силы, часть самого существа человека, никогда не восстанавливаемого; что писатель разрезал себя по кусочкам, кормя собой.
Один Бог мог, сотворяя миры, вдохнуть в него дух и из ничего вызвать его к бытию; то, что называется творчеством в человеке, есть отдача его лучшей части, есть выплёскиванием себя наружу, есть ущербом и неоценимой жертвой. Льются мысли, чувства, картины, целые дробные миры, но опустошается душа, а в ней потом пустошь и стерни. Не раз так к концу работы от человека останется только пустой жбан, выцеженный до капельки.
И чем же этот писатель, что из себя, спокойствия и жизни делает жертву, есть в нашем обществе? Положение его двузначное, второстепенное, подозрительное, фальшивое, всегда и везде идут перед ним все, даже заграничные менестрели, любой, что показывает искусство на струне, любой виртуоз с обильной гривой и самонадеянностью. В глазах одних он есть также каким-то творцом искусства, изобретателем развлечений, интересных фактов, наконец, на последнем стебле всякой иерархии – илотом, около которого со страхом расступаются толпы, чтобы его не коснуться, чтобы он не потёрся, и встречей не замарать себя!
Всё это так было, есть и будет, потому что не может быть иначе, а тем временем стойкие посланники пойдут своей дорогой на презрение, на сравнение с драматургами и акробатами, потому что никакой интерес света, никакая другая необходимость не может оттолкнуть их от их призвания, потому что эта судьба есть потребностью их духа. Забытые, с опущенной головой, оплёванные и окаменелые, падшие, идут они непонятые, молчащие, а когда от этого общества, что так с ними обошлось, не останется ни одного живого, когда всё сегодняшнее забудется и сотрётся, в их работе будет жить век, они станут его представителями, в них переживёт мысль эпохи и лучшая часть лет, в которые пришли, чтобы о них дали свидетельство.
Шарский был как раз одним из тех людей с железной волей и неустрашимым умом, что, в состоянии гнусным отдыхом купить лучшую судьбу, крутятся около трудов, за которые им только дают пощёчины.
Один за другим отступали от него друзья, знакомые, снова закрывались от него дома, подозрительно поглядывали на него, когда входил, говорили при нём осторожно, – словом, обходились с ним, как со шпионом.
Даже достойный доктор Брант вскоре остыл к нему, видимо, также находя, что какой-нибудь доктор, где-то им изображённый, был подобен ему потреблением табака. Возмущался на это, как на неблагодарность, а Станислав уже и гневатся не мог. Всё это было таким приземлённым и глупым, чтобы могло его волновать, он пожимал плечами и молчал.
Одного дня резко постучали в дверь, и когда он отворил, неожиданно увидел лицо князя Яна, который стоял на пороге с суровой миной, в обществе какого-то другого господина.
– Милостивый государь, – сказал он, входя, – ты, наверно, знаешь, что нас сюда привело. Нам с тобой расчёт нужно уладить.
– Соблаговолите объяснить, какой, ваше благородие, потому что не догадываюсь, мне кажется, что мы с вами никогда никаких отношений и расчётов не имели.
– А тот князь в вашем последнем романе, женившийся на шляхтинке из-за денег?
– И что? – спросил Станислав.
– Это я! – воскликнул князь, трясясь от гнева, который тормозила только привычка держать себя в узде.
– Разве вы женились не из привязанности?
– Но все пальцем в меня тычут, говорят, что это я!
– Могу дать вам слово чести честного человека, что вовсе о вас не думал… В чём же я виноват, что люди везде ищут знакомые им лица?
– Но такого
