объяснения не достаточно, – ответствовал князь, – я этого так допустить не могу.
– Однако же, ваше благородие, что вы то меня хотите?
– Хочу отчёта, хочу очищения… хочу…
– Пожалуй, вы сами продиктуете этот отчёт, потому что он вам, возможно, хуже послужит, чем глупые домыслы бездельников…
Князь Ян на мгновение задумался.
– Несмотря на это, я готов сто раз написать отчёт… – сказал Станислав.
– Этого недостаточно, – отпарировал князь.
– Что же вы можете требовать ещё? Что до меня, то пожертвую, что пожелаете, не откажу ни в чём.
– Я хочу уничтожить эту книжку.
– Это не в моей силе; если бы я хотел её выкупить, был бы не в состоянии.
– А значит, написать отчёт…
– Напишем!
– Я потребовал бы сатисфакции, – добросил князь гордо, – если бы мы были равны, но биться со всякими писаками…
– Ваша светлость, мы у меня… на оскорбления, хотя я только шляхтич и простой писатель, отвечать не умею в моём доме… где-нибудь в другом месте смог бы… Только замечу, что у нас раньше, согласно традиции, княжество и шляхетство стояли на одной линии. Таким образом, мы могли бы…
Князь пожал плечами.
– Мне достаточно отчёта, – воскликнул он, – а нет, то прикажу отлупить тебя!
– Ваша светлость! – крикнул Шарский, указывая на дверь. – Не буду писать отчёта, и прошу вас выйти, пока у меня остаётся немного терпения. Палки – для всех, а тот скорее на них нарывается, кто их расточает. Вот как раз стоит в углу трость, не желаю ждать, возьму её в руки.
Говоря это, он сделал смелый шаг, а князь, зовя товарища, выскочил за порог. На этом закончилась эта неприятная сцена; но назавтра приехал пан Адам Шарский с нареканиями, упрёками, настаиваниями, извинениями, требуя обязательно какой-то отчёт. Шарский написал его с улыбкой и послал.
Увы! Хотя он был невыразительным, упал под ним князь Ян, убитый насмешками, так что третьего дня после напечатания его в газете, он был вынужден выехать за границу, чтобы это в его отсутствие остыло.
В дверку этого дома на Заречье так не раз стучала возмущённая гордость, свербящие привычки, пораненое самолюбие и бессильный гнев, а с ними вместе ни одна мысль о мести, ни одна рука, которая хотела использовать писателя за збира. Безымянные письма, полные оскорблений или каких-то странных объявлений, которые будто бы должны были служить материалом для картин, а скорее для пасквилей, текли с каждой почтой; а вместе с ними приходили размышления и стихи, отрывки, которые ему велели опекать во имя блага общества, хоть в них не было ни капли смысла, ни на крошку таланта…
Однако нужно было жить этой жизнью, а в кругу дальних знакомств, завязанных письмами с теми, которых Станислав удостоил наконец дружбой, в людях, уже прославленных и имеющих в литературе имя, сколько с каждым шагом встречал он тщеславия, гордости, щепетильности, сколько гноящихся ран под одеждами из злотогловы и лавровыми венками!
Это были тяжёлые загадки для разгадывания, трудные для понятия индивидуальности. С одной стороны ясные и великолепные, с другой – чёрные и грязные! Один хвалил, потому что обязательно хотел быть похваленным, приводя на мысль старую asinus asinum fricat, будто бы пишущий острую правду, закручивал её в красивые бумажки, чтобы, приняв видимость беспристрастного судьи, больше себе приобрести доверия… Тот хотел статьи, тот рассуждений, а не один раздачи билетов либо распространения экземпляров. Почти каждый из этих людей в повседневных отношениях был ниже того, каким оказывался в жизни писательской… Везде виден был старый Адам, светящий голыми боками людского порока.
Ежели призванный к суждению Станислав говорил, что думал, потому что не мог иначе, или замолкал только, не желая подвергать себя неприятностям, уже был уверен в гневе и мести. Не случалось ему встретить ни одного добросовестного человека, который бы частное отделил от повседневного дела, и, обиженный, несмотря на травмы, отдал справедливость писателю… имея зуб к человеку. Правда, высказанная как можно мягче, всегда производила тот эффект, что в «Жиль Бласе» мнение о проповедях архиепископа… Напрасно рядом с ней стояли похвалы, признание заслуги, оценки таланта… не прощали её никогда…
И поэтому тут человек, что уважал себя, не мог иметь друзей, не мог приобрести никого, потому что не хотел принадлежать ни к одному обществу, не вписался ни в один цех, заблуждения и ошибки которого солидарно принимая на свои плечи, обязывался их защищать. Тот и этот выступал против него, видя, что некому его защищать, а так как Станислав разнообразием трудов многим мешал, многие также разными способами отзывалось против него. Даже там, где поставил первый шаг, где был во главе и отворил ворота усилиям подражателей, старались о нём забыть, зная, что о своих правах он упомянать не будет.
Материальная сторона этой жизни, сложенной из мелких и постоянных пыток и вечной работы, не была также достойна зависти; она не раз сталкивалась с нуждой, и в комнате работника не хватало порой гроша на хлеб насущный. Но он сносил это легко и с улыбкой, отдавая из двух костюмов менее нужный, с резигнацией Диогена, отбрасывающего чарку в убеждении, что ладонь её заменит. Издатели постепенно делали деньги, спекулируя на его сочинениях, но когда ему выдавалось немного выше потребовать цену, которая бы в другом месте была чуть больше зарплаты копииста, возмущались, кричали на жадность.
– Как можно требовать за это деньги, – отзывались они с запалом, – такие огромные деньги, по несколько сотен золотых, по тысячи за том, например! Это ужасно! Это обдираловка!
И начинали доказывать, что теряют, что много теряют, что жертвуют, а, теряя так, постепенно делали наследства, складывали деньги в банках, когда тем, которым щедрей платили то бумагой, то их собственными трудами, выставленными в счетах по цене издательства, часто были без ботинок, если ботинки нужно было купить из заработанных денег.
У одного только Базилевича было хорошо, потому что человек этот так же был создан не на посланника мысли, но на торговца. Постоянно издавал что-то с помощью подписных изданий, раздавал билеты, принимался издавать чужие сочинения, и наконец начал без шутки подумывать о создании торговли, когда ему вдовка и её приданое улыбнулись в самую пору. А так как его спекуляции осквернялись магазином и евреем, забросил их для ухаживаний. Барон Холлар был наконец выпровожден холодностью, а Базилевич формально принят, назначили даже день свадьбы.
Только в канун этого торжественного дня осчастливленный литератор вспомнил давнего коллегу Шарского и решил помириться с ним. Были забыты все давние травмы, и Базилевич на сильное настояние любопытной вдовы ввёл бы его в дом раньше, если бы в нём не боялся соперника. Пани Лидская постоянно на это настойчиво напрашивалась – Базилевич отговаривался то отсутствием, то чудачеством и дикостью поэта.
Вечером в преддверии свадьбы он
