из-под Ошманы или Лиды, которых не растратили ещё в городе.
Одного вечера Шарский очень удивился, застав в обычно довольно пустом салончике панства Цементов многочисленное собрание, множество женщин и мужчин, по характеру, речи, одежде, очевидно, недавно прибывших из деревни. Причиной этого наезда были именины самой пани, на которые поблизости живущая семья и знакомые, договорившись, сбежали в Вильно, желая весело провести там неделю карнавала. Хозяйка, сам хозяин, поставленный между дверями и разновидностью буфета, нарядные девушки, всё это кружилось, смеясь, пританцовывая, хохоча, обнимая давних знакомых, а кружок этот представлял такую весёлую и связанную группу, что у Станислава аж сердце порадовалось от этого зрелища. Мужчины уже, согласно обычаю нашего времени, по большей части сидели с чаем и трубками в среднем покое за преферансом; замужние женщины – на канапе, девушки суетились около фортепивано и чая, а кавалеры, которых было не много, снова крутились возле девушек. По более искреннему, громкому смеху и энергичным движениям он легко узнал, что это сельское общество… Всё больше выплёскивались слова, выкрики, шутки… аж мило их было слушать.
Станислав заметил на пороге, что пришёл не вовремя и попадёт к чужим; поэтому хотел отступить сразу за дверь, но пан Цемента, коий его очень любил, схватил его за полу и не хотел отпустить.
– Ха! Ха! Ха! Ха! Ха! – начал он кричать. – Жена! Эмилька! Юлцы! Каролько! Спасайте! На помощь!
– Но я тут вам буду мешать… вы так весело развлекаетесь!
– Ха! Ха! Как мешать! Не пущу!
И он по-прежнему кричал своим:
– Кто в Бога верит, на помощь!
Подбежали аж две панны.
– О! О! То! То! То! Возьмите-ка этого паныча, – воскликнул хозяин, – под конвоем доставьте его в салон… дезертира! Ха! Ха! Хотел убежать, увидев, что нас тут так много!
– Что это вы думали! – начала Эмилька фиглярно. – Что нам уже для чая чашек не хватит? А! Это мило!
– Но у вас гости, родня!
– И именно поэтому мы рады бы, чтобы вы познакомились с нашими достойными соседями!
– Мама! – воскликнула старшая, входя за Станиславом в салон. – Я официально обиделась на пана Шарского. Увидев, что нас тут много, хотел улизнуть.
– Вот прекрасно! – ответила женщина, грозя. – И поэт, и трус!
– Видите, как мама тебя отругала; вот прими на себя. Теперь садись и играй потихоньку в цензурного, потому что здесь от нас наверняка примеров нахватаешься, – прибавила Эмилька.
– Пани, – прервал Стась, – годится ли так говорить?
– Годится, дорогой пане, вы, писатели, такие, что невольно кормитесь постоянно тем, что вас окружает. Я это как-то понимаю и не считаю тебе за зло, но что не один может гневаться, хотя бы не целиком находясь в книжке… тот за свой нос, тот за ухо, то за пословицу, тот за характер, иной за движение… это также правда…
Станислав поднял к хозяйке глаза и по дороге встретил два лица, обращённых к нему… как-то ему дивно, как бы из сна, знакомые. Он не мог поначалу вспомнить, где их видел, но их глаза, уставленные в него, были с явной заинтересованностью… Ближе к нему сидела старушка с милыми чертами, ясным челом, а при ней девушка, блондинка, голубоглазая, с приятным и красивым личиком. Не была это идеальная красота, но что-то ангельски-сладкого, притягивающего, миленького улыбалось грустновато в её кругленьком, легко зарумяненном личике. Казалась самой добротой и допустить было трудно, чтобы могла разгневаться, что бы могла даже потерять терпение.
Станислав думал и не мог вспомнить, где их видел, а был уверен, что где-то встречал в жизни этот взгляд и эти уста… Наконец после долгой борьбы с воспоминаниями пришло ему в голову последнее путешествие в Красноброд и встреча в дороге на ночлеге, и стих, который девушка читала, и разговор с матерью после него. Ему сделалось приятно, что ещё раз в жизни встретил это явление, это незнакомое существо, которое за его искренность, не зная его, заинтересовалось им.
Может, именно слова поэта, стихи которого с удовольствием читала девушка, направили на него её голубые глаза; может, и мать припомнила тот разговор с дочерью, и обе с боязливым любопытством всматривались в печальное лицо молодого человека.
Эмилия представила его сидящей рядом матери, пани Брезняковой, кровной Цементов, а та, согласно расхожей формулки, которую усладила улыбкой, честной и искренней, обратилась к Станиславу:
– Мы давно знаем вас по вашим сочинениям… но я имею право и на более близкое знакомство, потому что в молодости хорошо знала вашу матушку, с которой мы жили в дружбе.
При воспоминании о Красноброде, о матери, которой так давно не видел, боясь неприятных расспросов, смешанный, он в молчании поклонился. Общество, по счастью, смешалось, соединилось, поделилось на группки и, постепенно оживляясь, поглотило пришельца, который скоро стал своим и, однажды доплыв до крутого берега литературного вступления к разговору, втянулся в общую беседу, весёлую и освежающую.
Судьба несколько раз сближала его с красивой девушкой и отдаляла от неё, но наконец за чаем сели рядом. Марылка (то было имя блондинки) вся зарумянившаяся, ничего не говорила соседу; сосед также не начинал разговора – пока на это зловещее молчание не прибежала Эмилька.
– Вижу, – сказала она, свешиваясь над их креслами, – что вы оба играете в молчанку. Вы, может, ещё не представились друг другу? А как раз вы очень мило подобраны: поэтичной Марылке, что так любит книжки, что так пожирает поэтов, досталось место при пане Шарском… И молчит теперь, струхнув, как вижу! А, фи! Познакомьтесь друг с другом, и ручаюсь, что будете довольны! Марылка, бужу тебя… в золотых обложках… Ха! Ха! – начала смеяться пустая девушка.
Марылка краснела, смеялась, но локтем, бедная, толкала Эмильку, чтобы её не компрометировала, постоянно шепча:
– Смилуйся! Тихо! Прошу тебя…
Стась наконец произнёс:
– Вы не видели меня в жизни, – сказал он мягко, – но я вас знаю, и одной из самых приятных минут, одному из самых сладких впечатлений, какие я испытал, обязан вам…
Эмилька хлопнула в ладоши, а Марылка побледнела от страха.
– А! – воскликнула она. – Что же это? Что это может быть?
– Я должен объясниться, – кончил Станислав. – Это уже немного давно, вы ехали с матерью, не знаю, куда, куда-то к Лидзе, ночевали в корчме и на ночлеге пришло вам желание, за которое – о! как я вам благодарен, – прочитать какую-то бедную поэзию… Потом вы разговаривали о ней с матерью, а вы защищали поэта… а поэт… недостойный… подслушал и упился разговором!
Марылка чуть не выпустила из рук чашку, так испугалась, так покраснела, слыша это из уст Станислава. Эмилька смеялась до упада и подскакивала от радости, а мать, заметив, что дочка удручена, прибежала к ней с заботливым вопросом, что случилось.
Объяснили ей это в нескольких словах.
– Я бы не подслушивал, если бы не мог слышать, – сказал
