Почувствовав, что убийца собрался меня оседлать, я с силой выбросила колено. Он охнул от боли и повалится на бок. Надеясь, что засадила ему в пах, я откатилась в сторону — видимо, под куст, так как надо мной зашуршали листья. Стало слышно, как нападавший поднялся на ноги и сделал несколько неровных шагов. А потом наступила тишина. Я лежала, боясь пошевелиться, едва дыша. Тишина все не кончалась. Вскоре послышались шаги — ближе, ближе…
— Кэт! — закричал кто-то. Голос Бена!
Ко мне бежали люди — одни издалека, другие — ближе.
— Кэт! — снова позвал Бен.
Я изо всей мочи закричала сквозь кляп. Шорох в листве — и вот уже меня ощупывают, стягивают капюшон, вынимают изо рта тряпку. Рядом стоял Бен, развязывая мне руки и поддерживая, пока я давилась и кашляла, пытаясь отдышаться.
— Как там у вас, все целы? — раздался сверху чей-то властный бас. На лестнице, склонившись, как я недавно над балюстрадой, стояла темная фигура.
Бен утащил меня в тень.
Луч света скользнул по земле, по телу доктора Сандерсона и быстро отдернулся прочь. В это мгновение мне в глаза бросился светлый блик на траве. Письмо до сих пор было там — в руке у убитого.
— Боже мой! — раздалось сверху. По ступенькам забухали тяжелые шаги.
Таща Бена за собой, я метнулась к телу, стараясь не смотреть на жуткий разрез поперек горла. Рука библиотекаря остыла и уже начала коченеть. Я освободила письмо из ее пальцев. К нему был прикреплен какой-то плотный сверток.
Я кинулась собирать книги. Бен нагнулся помочь. Все бумаги, которые я затолкала в том Чемберса, лежали на месте — записки Роз, послания Гренуилла и Офелии.
— Тихо, вполголоса Бен сказал:
— Есть шанс оправдаться перед полицией. Нужно только подождать.
— Сначала я должна прочесть письмо.
— Другого случая может так скоро не представиться.
— Письмо!
Бен кивнул и взял меня за локоть, уводя в самую темноту, в то время как копы сбежали к подножию лестницы и стали шарить под деревьями. Мы, срезав путь по склону холма, вынырнули из магнолиевой рощи на тропинку, огибающую южный фасад Капитолия, и припустили бегом по дорожке в сторону Индепенденс-авеню, прячась в полумраке тени парковых старожилов — вязов, ясеней и дубов… Позади затрещала рация. Полицейские вызывали подмогу.
Неподалеку завыла сирена.
Бен бросился через улицу к Рэйберн-Хаусу, подозвал такси, и вот мы уже съезжали с Капитолийского холма и углублялись в прилегающий район. Миновав несколько кварталов, мы вышли из машины. Взяв меня под руку, Бен быстро зашагал по улице. Я попыталась понять, куда мы идем, но перед глазами все время всплывало лицо доктора Сандерсона с дырой в горле, похожей на разинутый в немом крике рот. В конце концов меня нещадно скрутило и вытошнило в чей-то палисадник.
Когда я откашлялась, Бен накинул мне на плечи свою куртку и слегка обнял.
— Жуткая смерть, — сказал он.
— Убийство! — вырвалось у меня. — Его превратили в Цезаря на ступенях сената.
— Да.
Он не стал извиняться, утешать меня и вообще больше не заговаривал о случившемся, за что я была ему очень признательна. Еще я была рада руке у себя на плече. В полутьме сумерек ощущение его тепла внушало надежду. Я заморгала, гоня жгучие слезы. Долгое время мы шли в тишине.
— А может, — я проглотила ком в горле, — может, его сделали Бассианом.
— Кем?
— Возлюбленным Лавинии. Ему перерезали горло и бросили в яму, до того как… как над ней надругаться.
Бен стиснул мое плечо.
— Он что, тебя?..
— Нет!
Хотя то место, где побывала чужая рука, до сих пор саднило.
— Куда мы идем?
— Есть у меня один план, Кэт, и если ты точно не хочешь сдаться полиции, я намерен следовать ему.
Я кивнула, и мы, прошагав еще один квартал, свернули направо. Оставив позади последние десять футов, Бен задержался перед воротами углового дома — темно-синего, в стиле королевы Анны, с башенками и фронтонами, колоннами и качелями под навесом крыльца, увитого розами. Он провел меня за руку по садовой дорожке к парадной двери. Та стояла распахнутой. Мы вошли внутрь, и Бен ее запер — звонко щелкнул замок.
В доме было темно: горела одна только китайская лампа-ваза в прихожей, но Бен, не зажигая света, потащил меня по восточным коврам, по крутой лестнице и через гостиную вывел на кухню.
— Как я понимаю, ты знаком с хозяевами?
— Они в отъезде.
Бен положил Мои книги на стол и включил свет.
— Сядь, — сказал он, и я села. — Мне нужно отойти.
Впервые с тех пор, как Бен выволок меня из кустов, наш контакт прервался, и из образовавшейся пустоты навалился такой ужас, что нельзя было вздохнуть. Я попыталась отгородиться от него: стала наблюдать за Беном.
Он, пошарив по ящикам, вытащил чистое полотенце и начал вымачивать его под краном.
Мне удалось понемногу сладить с паникой.
— А люди всегда вот так бросают свое жилье, когда оно тебе нужно?
Бен повернулся с улыбкой на губах.
— Смотря какие у нас отношения. Обычно нет. За последний час, к примеру, мне пришлось нажать на все мыслимые рычаги, чтобы это устроить.
Согнувшись над кухонным столом, я разжала кулак. Листок выскользнул из ладони, а завернутая в него вещица выпала и со стуком улеглась на столе — черная брошь с изящным цветочным мотивом. Оригинал той, которую я приколола к блузке. Интересно, там ли она еще? Я ощупала ворот.
Брошь была на месте.
Мое внимание переметнулось к бумаге, запятнанной уже побуревшей кровью. Это было письмо, датированное 1932 годом, хотя изящный почерк принадлежал более старой эпохе. Как и подпись — Офелии Гренуилл.
Одна фраза, подчеркнутая двойной линией, выделялась из общего текста.
«Мисс Бэкон была права, — писала Офелия. — Права и еще раз права».
Пол ушел у меня из-под ног. Правота Дел и и Бэкон означала, что Уильям Шекспир не писал своих пьес.
— Боже правый, — произнес кто-то. Только через миг до меня дошло, что голос — мой.
Интерлюдия
3 мая 1606 года
У западной стены собора Святого Павла, под крошащимися статуями пророков, стояла женщина, рассматривая двух человек на деревянных скамьях по обе стороны эшафота. У них за спиной щерился в утреннее небо шпиль с пробитым во время грозы полувековой давности верхом.
Спрятав платье и черный глянец волос под простым серо-коричневым плащом с капюшоном, она, незамеченная, шла за этой парой от самого дома Шекспира до вершины холма с собором. На улицах царило такое столпотворение, что угнаться за ними, даже конными, не составило труда.
Пожелай она, ей бы тоже досталось место на этих наспех сколоченных мостках, устроенных, чтобы приподнять важных и состоятельных зрителей над чернью; но она предпочла стоять вместе с мастеровыми и подмастерьями, попрошайками и бродячими псами, горничными и нищими, которые, набившись в пространство перед эшафотом, пихали друг друга локтями, выбирая местечко «с обзором». Давка в церковном дворе дошла до того, что разглядеть эшафот стало почти невозможно, но женщина не жаловалась. Она пришла смотреть не на казнь, а на зрителей. В особенности на этих двоих.
Сзади обозначилось какое-то движение, раздалась сухая барабанная дробь. Вопли и улюлюканье переросли в гвалт. Где-то слева толпа разомкнулась, и на площадь вступили три лошади — нога к ноге, волоча телегу с решеткой.
К решетке был привязан пленник — отец Генри Гарнет, глава ордена иезуитов на английской земле. Священник — королевские министры объявили подстрекателем «Порохового заговора», целью которого было уничтожение нового короля, монаршей семьи и здания парламента, включая ни в чем не повинных зрителей. Если бы заговор удался, большая часть Вестминстерского аббатства погибла бы при взрыве. Достаточно, чтобы поставить Англию на колени.
Женщина вглядывалась в лица людей на скамьях: юные и старые, любопытные, встревоженные и нетерпеливые — над всеми их шелками и бархатом. Лица тех, кто погиб бы в кровавой давильне и пламени, если бы заговорщикам удалось вовремя зажечь фитиль от пороховых бочек, заложенных в погребах под парламентом. Она насчитала нескольких судей, советников, знатных господ, даже одного-двух епископов. Среди них расселись люди менее высокие чином, но достаточно состоятельные, чтобы купить себе почетные места: торговцы и стряпчие, землевладельцы и пасторы. Даже один поэт. Говарды, заметила женщина, явились во множестве, ведомые графом Нортгемптоном, графом Суффолком с сыном и юным лордом Говардом де Вальденом со свитой из слуг в желтых ливреях.
Священник, которого тем временем стащили с телеги, попросил позволить ему уединиться для молитвы. В ответ представители Короны в черных мантиях взялись поносить его, требуя покаяться в содеянном. Священник спокойно отвечал, что каяться ему не в чем.
