— А зачем нас оборонять. Деньги шальные, валяются попусту. Хоть бы бабочка потешилась… Посватать, что ли? Старовата немного для парня, но ведь с лица не воду пить… Чего молчишь, Тихон?
— Я слушаю, соображаю, что за фокус намечается.
— Фокус? Стало быть, отец — фокусник? — Морщинки возле глаз Спиридона собрались в жесткий пучок, поперек переносья легла складка. — Ладно, спасибо за честь! Раз так, я тебе сейчас самый главный фокус покажу, почище тех, что в клубах кажут… Мать, а мать, надевай-ка то дареное платье да пойдем сватать Тишке невесту.
Мать замялась, не зная, шутит Спиридон или всерьез надумал женить сына.
— Давай, давай, шевелись побыстрее! — скомандовал Спиридон.
— Хватит чудить, — сдержанно, но как можно тверже сказал Тихон. — Такими вещами не шутят.
— Я и не шучу! Это ты, дурья башка, с девками играть вздумал, — налился кровью Спиридон. — А я ту игру хочу разом прекратить по-честному: женить — и баста!
— Ну… если так… — Тихой тоже разозлился. — Я в спектакле этом не участвую. Приводите Аришку — пусть живет с вами. А я тогда в дом ни ногой. — Тихон схватил кепку, нахлобучил на голову.
— Погодь! Аришка — дело десятое. Я ее вспомнил для примера, как бы она денежками распорядилась. А сватать мы пойдем Ланьку Синкину.
— Кого? — так весь и подался вперед Тихон.
— Говорю по-русски: Ланьку Синкину! — ответил, как отрубил, Спиридон.
— Но… это… — Тихон никак не мог найти нужных ему слов. — Это же вовсе глупо…
— Глупо? — язвительно бросил отец. — А мозги девке крутить умно, по-твоему? Да еще сироту вздумал обманывать, бессовестный!
— Обманывать? Ничего не пойму. Никакого обмана не было… — совсем потерянно пробормотал Тихон.
— Не было? Еще отпирается! — гневно закричал Спиридон. — Всей Дымелке ведомо, как ты за девчонкой гонялся, проходу ей не давал. А потом, когда взбаламутил, когда поссорил ее с Максимом, — в кусты спрятался!
— Не кричи, тятя, — начал опять злиться и Тихон. — И вообще не лезь куда не просят.
— Не просят?.. Ежели дело доброе творится, знамо, со стороны соваться ни к чему, только попортить можно. Но когда пакостью начинает попахивать — тут уж положено без просьбы, по совести вникать.
— Ничем тут не пахнет!
— Не пахнет — значит, не надо допускать, чтобы пахло… Пойдем мы со старухой, повинимся за тебя, оболтуса, успокоим девку, предложение намеком сделаем. Ланька, ежели ты хочешь знать, дурья башка, девка всех мер. Тебе бы, олуху, не артачиться, а радоваться такому родительскому благословению. И мне утешение — денежки пойдут на пользу истинную, на воспитание сирот.
Как тут следовало поступить Тихону? Не мог же он спокойно и подробно рассказать отцу о своей безответной любви к Лане. Пусть эта любовь несчастна, мучительна, но все связанное с ней дорого, чисто и свято. Никому не положено знать об этом, все будет схоронено у него в душе.
Правда, на какое-то мгновение мелькнула перед Тихоном робкая надежда: а вдруг Ланя, когда отец с матерью придут свататься, вдруг она согласится выйти за него? Дашутку с Дорой все-таки легче воспитывать. У отца такие деньги!.. И ведь правда — на хорошее дело тогда пойдут. Но сразу же Тихон устыдился своих мыслей. Как ни маскируй, а выходила тут вроде купля-продажа. Не такова Ланя, чтобы согласиться на этот сговор. Да он и сам не хочет купленного счастья. Это позор, мука на всю жизнь, а не счастье!
Тихон вытащил из кармана металлический портсигар, медленно достал папиросу. Но не сдержался, резко захлопнул крышку, так стиснул, что пальцы побелели, а портсигар хлопнул, будто выстрелил, и сплющился.
— Слушай, отец, — чеканя каждое слово, сказал Тихон. — Если ты пойдешь к Лане, если ты посмеешь лезть к ней со сватовством и деньгами, не считай меня больше сыном! Ясно?
Отец спасовал. Подействовали на него не столько решительные слова Тихона, сколько сплющенный, превращенный в лепешку портсигар. Но, как бы там ни было, Спиридон не полез на рожон, а лишь буркнул полувызывающе, полупримирительно:
— Заело? Можно и не ходить, коль заело. Авось и сам тогда одумаешься, не бросишь девку меж двух берегов. А считать ли тебя сыном — это уж нам с матерью надо посмотреть.
На этот раз отца как будто удалось унять. Надолго ли? Не было уверенности, что своенравный характер не толкнет его на новый выпад. А на какой? Добро бы, покушался только на него, на Тихона. А то заводит пробные разговоры с Аришкой, пытается выяснить его отношения с Ланей…
Неприязнь к отцу возросла настолько, что Тихону стало невмоготу бывать дома. По Дымелке приходилось тоже ходить с осторожностью: отец мог затеять какой-нибудь каверзный разговор и на людях.
Все перепуталось, все опостылело. И Тихон решил: будет лучше и для него самого, и для отца с матерью, и, уж конечно, для Максима с Ланей, если он уедет из деревни. Дома воцарится покой. Кроме того, есть еще надежда, что отъезд его поможет отцу обрести равновесие духа. Не с кем будет спорить, некого подкалывать. Сам Тихон не будет видеть Ланю, и, может быть, она скорее уйдет из сердца. Максим же, несомненно, лишь обрадуется его отъезду… Правда, ходят слухи, что и Максим хочет уезжать учиться. Что ж, и в этом худого ничего нет: будут жить оба вдалеке от Лани, и неизвестно еще, чья любовь выстоит в разлуке… Максиму все легко достается. Учился на «отлично», Ланю привлек к себе без труда. А он, Тихон, даже последние годы, когда учился со старанием, усваивал все тяжко. Но недаром же говорится: что легко дается, с тем легко и расстаются.
С такими надеждами и уехал Тихон. В городе он временно устроился грузчиком в овощехранилище, а после работы упорно готовился к поступлению в институт. Экзамены сдал на тройки, но был зачислен. Помогло то, что служил в армии, работал в колхозе, — приняли вне конкурса.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Матери не понравилось, что сын поступил не в медицинский, а в сельскохозяйственный институт. Но упреков в своеволии Максим не услышал.
— Что ж, — сказала Зинаида Гавриловна, выслушав сбивчивый доклад сына о том, почему и как в городе все повернулось иначе, чем было решено дома, — ты уже взрослый, вполне самостоятельный человек. И я не намерена становиться тебе поперек дороги. Вольному, как говорят, воля.
Но Максим чувствовал в голосе матери боль. Она понимала: сын вырос и должен жить по-своему, и все-таки ей трудно было смириться с мыслью, что ее Орешек отдаляется от нее, что она играет все меньшую роль в его жизни. Это было неизбежно, но все равно горько. Какая мать не испытывала подобных переживаний, когда дети становились взрослыми.
Максиму было неловко, даже стыдно перед матерью. Однако помочь ей он ничем не мог.
Зато у Лани, когда Максим рассказал ей, какой крутой поворот он сделал, глаза засветились. Но обрадовало ее вовсе не то, что Максим перевелся из одного института в другой, а то, что он не пошел безвольно туда, куда указывала ему мать.
Ланя знала давно: Максим хороший, искренний парень. Она верила в его любовь. Но не было полной веры в то, что есть у Максима твердый характер. Закрадывалось порой сомнение: не сделает ли он все так, как захочет Зинаида Гавриловна. А Зинаида Гавриловна, Ланя это понимала, не очень-то желала укрепления их любви.
И Ланю обрадовала решительность Максима. Если он проявил свою волю, выбирая профессию, то при случае сумеет постоять и за любовь. Максим сразу как бы возмужал в ее глазах. Она увидела в нем сильного человека, который может служить для нее опорой.
Радовало и то, что в отношениях с Тихоном все прояснилось. И Ланя и Максим заметили, что Тихон увлечен Диной. Чувство, столь неожиданно загоревшееся ночью в шалаше, не погасло с рассветом. Тихон и не старался утаить его. За обедом, за ужином и во время отдыха он то и дело оказывался возле маленькой студентки.
В общем, жизнь стала поворачиваться к Лане светлой стороной.
Зоотехник Иван Семенович работой Лани и ее подружек был доволен. Но чем лучше они осваивали доильную установку, чем больше порядка и слаженности появлялось в организации дела, тем скупее он становился на похвалы. А когда Ланя и ее подружки совсем успокоились, решили, что все идет у них хорошо, Иван Семенович спросил:
— Азбуку вы, девчата, изучили, не пора ли дальше двигаться?
— Азбуку? — в один голос переспросили Ланя с Шурой.
— А вы думаете, университет уже по дойке кончили? — добродушно усмехнулся зоотехник. — По-моему, начальную школу надо еще одолевать.
Ланя с молчаливым интересом смотрела, как пытался хитровато прищуриться Иван Семенович. Щуриться он совсем не умел, лишь прикрывал веки так, что выражение глаз получалось не хитрое, а усталое, даже сонное.
— Сколько коров у вас на доярку?
— По шестнадцать, разве вы не знаете?
— Значит, сколько доили вручную, столько и машиной?
