— И я понимаю, — отозвался Эмиль, — это не месть, но возмездие, дело не человеческое, но Божье. Пюиморен ведь уничтожал не живого человека, но символ мерзости. Не надо быть милосерднее Иезекииля! В шестой главе Бог устами пророка говорит: «Я наведу на вас меч, и жертвенники ваши будут опустошены, и рассыплю кости ваши вокруг жертвенников ваших…». А почему? — как истый талмудист вопросил Котёнок, подняв вверх указательный палец, — по сказанному, «ибо осталось беззаконие их на костях их».
Д'Этранж посмеялся, но неожиданно стал серьёзен.
— Странно. Руссо звал Вольтера лгуном и мерзавцем, а Вольтер Руссо — просто дураком.
— Боюсь, оба были правы… — высказал опасение Котёнок.
Ворон был задумчив и, казалось, погружён в себя.
— А, пожалуй, Котяра-то наш прав. В Паралипоменоне ведь говорится, что Иосия, который тридцать один год царствовал в Иерусалиме, делал угодное в очах Господних, когда «разрушил жертвенники Ваалов, и резные и литые кумиры изломал и разбил в прах, и кости жрецов сжег на жертвенниках их, и очистил Иудею и Иерусалим…» Сказано, «делал угодное в очах Господних…», стало быть, Господь не счёл бы поступок Пюиморена неправедным. Надо сжигать кости жрецов ложных богов.
— Да, Вольтер тоже ведь, если задуматься, вампир был, и избавить Францию от того потока пошлостей, которыми он наводнил её, могла только известь… Чтоб и следов не осталось, — проронил д'Этранж.
Отец Гораций и отец Дюран не принимали участие в этом разговоре, но слушали с улыбкой.
После им пришлось пожалеть об этом.
За прошедшие месяцы Дюран успел привязаться и к малышу Эмилю, и к основательному Мишелю, полюбить сердобольного Филиппа, и обаятельного Гастона, и обретшего подлинное благородство Дамьена. Неизменной добротой, пониманием и кротостью он привязывал к себе души незримыми, но неразрывными нитями, став для них незыблемым авторитетом и любимым учителем. К нему льнули, его обожали, им восхищались. Все они — питомцы отца Горация и отца Даниэля, видя давно спаявшую их дружбу, неосознанно подражали им даже в скупых монашеских проявлениях симпатии, в братских жестах, в коих проступали их любовь и взаимопонимание. Незаметно для самого себя Мишель Дюпон такими же жестами стал приветствовать и Дамьена, и Потье, и д'Этранжа, и маленького Гаттино. Котёнок обнаружил, что у него целая куча друзей, а Дамьен неожиданно понял, что его мнение спрашивают потому, что считают человеком, заслуживающим доверия, надежным, разумным и стоящим. Это было именно то, о чем он мечтал, но не знал, как добиться. И вот, перестав добиваться — получил сторицей. Потье начал звать Дюпона «Аквинатом», д'Этранж тоже проникся к нему симпатией. Все пятеро стали часто проводить время вместе — и Лоран де Венсан всё чаще оставался в одиночестве — либо в спальне, либо на мансарде…
В это же время произошло событие, весьма заинтересовавшее Дофина. Отец Симон, коллегиальный эконом, решил весной заняться постройкой нового павильона для оранжереи, и на досуге начав намечать фундамент, неожиданно наткнулся на странный предмет, который д'Этранж опознал как фрагмент старинной франкской кольчуги. Радости Дофина не было границ. Он тут же решил произвести дальнейшие раскопки и привлёк к исследованиям Потье и Дюпона. Де Моро и Котёнок выступали экспертами. Де Венсана все они игнорировали. Отец Симон уступил просьбе отца Дюрана, согласовавшего научную экспедицию с ректором, и счастливый Дофин к концу второго дня поисков стал обладателем кованого гвоздя, лошадиной подковы и странного предмета, в котором Дамьен угадывал деталь лошадиной подпруги, а Гаттино — наконечник стрелы.
Ректора беспокоило только здоровье сынка префекта, и Дюран следил не столько за находками новоявленных историков, сколько за тем, чтобы у всех его подопечных было потеплее закутано горло. Однако, находок и в самом деле становилось с каждым днем всё больше, и сенсацией для всех старших классов стало следующее обретение Дофина. Осторожно срывая лопатой слой земли, он наткнулся на монету, представлявшую собой небольшой диск, с одной стороны которого в центре был крест, а с другой стороны — подобие замка в узорном круге. Оглядев находку Филиппа, Дюран удивился. «Это гро турнуа Филиппа IV Красивого», без труда опознал он монету. Д'Этранж был на седьмом небе от счастья, а отец Дюран, пользуясь случаем, рассказал им об этом короле, который, пожизненно нуждаясь в деньгах, прибегал к экстраординарным налогам, к принудительным займам, к порче монеты, а в 1306 изгнал из королевства евреев, конфисковав их имущество. Обложение налогами духовенства вызвало острый конфликт с папой Бонифацием VIII, из которого победителем вышел опять-таки Филипп, пленив пап в Авиньоне, он же ликвидировал орден тамплиеров, конфисковав его богатства…
— Подумать только, 1300-й год… — задохнулся от восторга Котёнок. — Пять с половиной столетий назад…
Дофин чувствовал себя именинником, его поздравил даже отец Аврелий, тоже с интересом осмотревший находку.
При этом де Венсан демонстративно игнорировал компанию своих одноклассников, однако, Потье, перехватив его раздражённый взгляд, обратился к Дюрану со странной просьбой — приобщить найденную монету к своей нумизматической коллекции. Дофин, бросив на Гастона сумрачный взгляд, тем не менее, не спорил. Отец Даниэль, поняв их опасения, забрал монету.
Филипп же д'Этранж в этот вечер окончательно решил посвятить себя истории.
Тут надо заметить, что жестокая мера отца Горация, заставившая Гастона расстаться с цветком Дениз д'Этранж, как ни странно, действительно способствовала обретению им некоторого спокойствия, телесного и душевного. Несколько недель подряд иссушавшая его любовная страсть отступила, ночами Потье теперь проваливался в глубокий сон без сновидений, успокоился и поправился. Гастон по-прежнему порой думал о девице, но мысли стали нежней и трепетней. В мечтах он видел её рядом с собой у алтаря, любовался её прелестным личиком, грезил о прогулках и нежных словах, которые хотел бы сказать ей.
Отец же Гораций, наблюдая за происходящим на лорановой мансарде, в очередной раз выругался.
— Тебе де Венсан исповедовал грех посягательств на собственную плоть? — спросил он вечером Дюрана.
— Нет.
— Так вразуми его — он грешит напропалую.
Во взгляде Дюрана, обращённом к себе, де Шалон увидел тоскливое уныние.
— Ты не мог бы взять вразумление на себя? Да и как вразумить? Он ни в чём не кается, и попытайся я что-либо сказать, Лоран сразу поймёт, что его убежище обнаружено и что за ним наблюдают.
