И началось у нее это ее «рожонство». Среди которого было так много всего. Что так трудно далось принять Глебу.
Бесшабашные у нее были дни. Вичка ничего не ценила из того, что имела. Одноклассники, товарищи, сама юность — все казалось лишь цветочками, предвестием ягодок, которые будут впереди. И цена им давалась только половинная. Вичка стремилась вперед, без сожаления оставляя позади и внизу преодоленный материал юности.
Вот она уже в Москве — где же еще быть человеку, устремившемуся вперед? Москва ведь осуществляет отбор: сливки, цвет нации.
Но — странное дело, чем выше отдалялась Вичка от товарищей своей юности, тем становилось беднее на людей. Безлюднее. Человечки мелькали густо, но какие-то мелконькие, говорили скороговоркой и спешили — боясь упустить нужную ситуацию и нужного человека: успеть ему улыбнуться и этой улыбкой напомнить о себе. Они рассеянно говорили «привет, как дела?» — и все шарили по сторонам глазами, ища среди присутствующих кого-то нужного — уже, впрочем, не помня, что нужно, но на всякий случай, впрок — улыбнуться. Знал Глеб и сам всю эту Москву.
И вдруг оказалось, все лучшее осталось позади — в юности и в провинции. Саня Горыныч отливался в памяти уже в какой-то монумент — сильный, независимый и бесстрашный.
Рвалась к Сане. Отец заболел, позвал — приехала. Втайне надеялась встретить Саню. Она рассказала потом Глебу, как они встретились на остановке, как она пыталась жалко козырять какими-то своими достижениями, а он посадил свою жену в такси и уехал, а ее вместе с ее достижениями оставил. И шли стайкой улыбчивые корейцы-студенты, национально посвященные в тайну гармонии, откуда-то слышалась музыка — минующая Вичку, как незваную бедную родственницу, не бравшая ее в расчет, а она, посторонняя, оставалась снаружи от всего, и не находилось для нее местечка ни в музыке, ни в гармонии, ни в такси. И от унижения и стыда ее, Вички, становилось все меньше, меньше, и кончилось тем, что осталась от нее одна одежда. Очень стыдно представлять собой одну одежду, внутри которой почти ничего нет. Прижаться к стеночке и незаметненько прокрасться куда-нибудь в укрытие, в убежище — и там, поскуливая от своей незначительности, как от болезни, постепенно отращивать потерянное самомнение, уверенность в себе и устойчивость, как отращивал свою тень герой Шварца…
Потом умер отец. Похороны. И он, Глеб… И это ее спасло.
(И так они спаслись друг другом…)
— Странное дело, я была уверена, что никогда уже не потяну на новую любовь: сил не будет. А оказалось, любовь не требует, она ДАЕТ силы. Что за странность, а, энергетик?
Глеб самодовольно ухмылялся:
— Энергетически все просто: это МОЯ любовь дает тебе силы. Потому что любовь — чистая энергия. А вы, женщины, как хищные водоросли, которые стоят на месте и ждут, когда приплывет добыча: вы настроите свои антенны и ждете, откуда потечет энергия. И принимаете готовую любовь и питаетесь ею.
А она возмущалась и совала ему в доказательство свою записную книжку, где была строчка с его именем и телефоном и первое впечатление от него: «Не духовность, но — сила. Глаза аж бледные. Во взгляде ветер. Ветер взгляда… Дует». Дескать, она САМА полюбила. Глеб недовольно передразнивал:
— «Не духовность, но сила!» А что такое, по-твоему сила, как не духовность? Ничего в энергетике не смыслишь!
Ничего, все утряслось. Осела муть, осталась чистая вода. Каждое мгновение — как конечная цель жизни. Прибежал. Дальше бежать — это будет уже от цели. Всю жизнь спешил, расслабление казалось расточительством времени. Теперь кажется, вот спешка и была расточительством времени. Остановился и пошел потихоньку… Вичка, кстати, считала, что чисто жить очень просто, математически просто. То сложное уравнение, которое ты при всяком деле решаешь, только тогда даст правильный ответ, если в нем нигде не будут учитываться твои интересы: престижные, материальные, самосохранительные.
— Слушай, математик ты мой. А вот реши мне уравнение. У нашей станции несколько режимов работы — на разную погоду. В безветрие станция должна перейти на газ, а то и выключить один из котлов. Забота о людях. Но при этом людям нужна энергия, которую мы производим, заметь, не для своего удовольствия. И как я должен поступить?
— Знаешь, — сказала хитрая. — Есть легенда, что к Христу пришел разбойник и стал жаловаться, что у него нет удачи: какое дело ни затеет, все прахом. Украдет деньги — и потеряет их, построит дом — он сгорит А Христос ему говорит: иди и продолжай делать что делал. Продолжай и продолжай.
Давно же не хватало Путилину такой вот Вички.
По мере того как росли его посты, он терял людей. Это происходило само собой: отпадала дружба, отмирала, как нижние ветки у сосны, растущей вверх. Он не обрубал их, они сами безболезненно отваливались. Он-то, наоборот, стремился их сохранить. Специально трудился на удержание равенства. Ему: «Ну конечно, ты теперь большое начальство!» — а он: «Да бросьте вы!» И изо всех сил старался ужаться на два размера, чтобы не вызывать подозрения в чванстве. От этого ужимания становилось тесно и трудно. И отношения отмирали. Уцелела из старых товарищей одна Агнесса. Но это служебная дружба. Он нуждался в ней, а она понимала дистанцию и не лезла в душевные и домашние друзья. А нуждался в ней — Вичка права, — потому что в любом уравнении, какое решала Агнесса, самой ее действительно никогда не присутствовало с ее интересом. И результат решения был чистым, ему можно было довериться.
Взамен дружбы у Путилина появились новые отношения — равные, при которых не приходилось ни наклоняться, ни привставать на цыпочки, чтобы быть вровень. Когда-то все эти люди, теперешние его товарищи, мечтали организовать дело по-новому — улучшить его и укрепить. Готовы были рисковать и добиваться — ради дела. Им казалось, что в рутине и непорядках виноваты закоснелые старики, которые нависали над ними с верхних постов. Им казалось: вот уйдут эти неправильные старики, займут место они — и тогда дело пойдет по-иному; задавленное прежде, оно вздохнет свободно и расправит грудь.
Каждый из них попробовал — и не раз — сковырнуть какой-нибудь лежачий камень. Камень не сковыривался, а грыжа появлялась. И постепенно каждый успокаивался на том, что сделал все, что мог… В з о н е с в о е й б е з о п а с н о с т и. Старички уходили, посты освобождались, существующий порядок казался теперь не только непреодолимым, но даже и не таким уж беспорядком. Жить можно? — лично тебе? — можно.
Собираясь вместе на каких-нибудь совещаниях, они, бывшие эти БУДУЩИЕ ДЕЯТЕЛИ, больше не говорили о путях преобразований. Они мирно обсуждали технические особенности марок автомобилей, давали друг другу деловые советы, а в качестве развлечения злословили или дружелюбно вышучивали своего начальника, который еще «нависал» над ними. Борьба, страсть, пламень уже казались смешноватыми. Ведь они уже решили для себя, что НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ СДЕЛАТЬ. Где-то под ними уже копошились и волновались молодые, мечтая об их свержении так же, как мечтали в свое время они сами. А они уже все познали и больше не сомневались. Все рассортировано и размещено по полочкам. Можно теперь и успокоиться.
И Путилину становилось уже почти не душно на всех этих коллегиях и других равночинных сборищах среди грузных тел сочиновников.
«Продолжай и продолжай. Пока не поймешь». А если поймешь поздно?
Вовремя же повстречалась ему Вичка.
Глава 8
ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК — БОЛЬШЕ, ЧЕМ ХОРОШИЙ
Когда они только приехали в этот молодой арабский городочек и вышли в первый день прогуляться (однообразные, песчаного цвета, дома; отличительные лица — к т о г д е ж и в е т — появятся у этих домов позднее), то очень скоро прошли его насквозь — от пустыни до пустыни. Они остановились и испуганно переглянулись, пленники: дальше идти было некуда. То есть ровного места полно, но все оно пустое, бессмысленное — хуже стены. За стеной хоть, думаешь, ЧТО-ТО находится.
В стороне от города, на отлете скучилось глинобитное поселение — деревня. Она казалась издали замкнутой, непроницаемой, густо, тревожно и таинственно населенной и ничего хорошего не сулила чужаку, если посмеет сунуться.
Доступную же им площадь они, показалось, всю исчерпали в первую же прогулку. И что им тут делать впредь?
— Все, пришли! — сказал Юрка и злорадно рассмеялся.
Бедные, они с испугу забыли, что всюду, где ни живи, используешь совсем небольшое пространство радиусом не больше получаса ходьбы. И его хватает. А все разнообразие создается за счет дополнительной координаты — времени. На нее нанизываются все необходимые события, а пространство — это что-то вроде театральных декораций. Иной раз можно и вообще обойтись без них. И каким бы тесным ни было место твоего обитания — даже тюремная камера, — оно вмещает все, что касается тебя, а наружные размеры теряют значение.
