Со всех окрестных холмов потянулись молчаливые пастушата, неразлучные со своими овцами. Смотреть. Они родились среди этой пустой корявой почвы в глиняных аль-избу, сросшихся с телом земли заодно, как бородавки, видели они только черных бедуинов, свои стада, синь Евфрата и звезды неба и жили издревле так же просто, как их овцы.
— Хае! Аглен! — приветствовала завороженных пастушат Мила и помахала рукой. — Агленус аглен! — и засмеялась, а они отпрянули, как от огня, и лица их исказились испугом — не таковы они простаки, чтоб пойти на контакт с миражем.
Простодушный пес Хаешка, охваченный интернациональным порывом, бегал от своих иностранных хозяев к своим соотечественникам на холмы и назад, осуществляя собой связь народов, и радостно лаял.
На закате небесного света гибкий Юрин силуэт маячил на фоне вспыхивающей воды, вот он прыгнул с одного камня на другой, потом на третий — от избытка сил, а Рита следила издалека и обнаружила, что никак не может взять его взглядом в свою собственность. Он не давался в родные, близкие глазу люди, так и ускользал все время в чужие, неудержимые существа, не знающие привязанности и приручения. Наверное, как узник и конвоир: они уже стали приятели за этап и вместе курят самокрутку на привалах, но конвоир отвернется — и узник сбежит, подведет своего приятеля под монастырь.
Свет неба иссякал, вода посерела, будто у нее отняли силу цвести (или у глаза отняли силу так чудесно обманываться), и Рита пошла на берег.
— Юр, — осторожно сказала она, — а если ты не получишь продление на второй год, тогда, значит, машина у нас никак не выйдет?
Половину своей зарплаты в здешних фунтах Юра перечислял в банк «Внешторга», обращая их в сертификаты, которые можно будет потом отоваривать в магазинах «Березка» — хочешь вещами, хочешь машиной. Половина месячной зарплаты составляла один большой сертификат. Машина стоила их четырнадцать, этих сертификатов. Стало быть, одного года работы не хватало на машину.
— Никак, — подтвердил Юра. Подумав, он добавил: — В принципе, ведь машину можно купить и не на сертификаты, а на обыкновенные деньги. Надо только, чтоб они БЫЛИ. Вот и все.
Это был у них очень важный разговор. Перед тем они тут многое поняли и много встретили неожиданного для себя. Оказалось, от географического перемещения из одной страны в другую стоимость некоторых вещей сильно возрастает. И можно таким образом увеличить свои деньги в двадцать, в тридцать и хоть в пятьдесят раз — исключительно переменой мест. Метр парчи стоит здесь два фунта — в переводе на рубли сорок копеек. А в родном государственном комиссионном магазине дают за метр двадцать рублей. То есть деньги увеличиваются в пятьдесят раз ни много ни мало. Моток мохера — два фунта, дома — двенадцать рублей. «Коэффициент» тридцать. Ну и еще кое-какие товары, коэффициент у них уже поменьше, но что делать, нельзя провозить парчу и мохер тоннами: существует таможенная норма провоза: сорок метров ткани на душу, десять мотков мохера. Если едешь один, имеешь право провезти норму на всю паспортную семью. Прямой смысл ездить в отпуск по одному: сперва едет жена с детьми и везет норму на семью, а потом едет муж — и тоже на семью. Для этого достаточно, например, телеграммы для жены: срочно приезжай, умерла твоя любимая тетка. Муж остается работать, жена едет…
«Представляешь, как на нас смотрят?» — печально говорил, просветившись, Коля Кузовлев. «Да-а-а… — осваивал Юра. — Несколько тысяч получается с одного рейса, так? Чистыми!» А Коля все горевал: «До нас тут, рассказывают, работали румыны и японцы. В ресторанах обедали. Не жались за каждый фунт, чтобы обратить его в товар. Не становились купцами. Теперь рестораны пустые стоят. Стыд-то какой». — «Ну и нечего мучиться, — решил Юра. — Все так делают?» — «Все, да не все. Тошно». — «А, ерунда. Сам видишь, узаконено даже: нормы есть». — «Нет, ты чего-то не понимаешь», — огорчался Коля Кузовлев, но дружбе это не вредило, ведь выбирать здесь не приходилось. Они работали в сложной обстановке, при становлении и пуске станции, и еще при этом они обучали здешний национальный персонал — и было не до того, чтобы чиниться в отношениях между собой.
После того как половина зарплаты отложена на сертификаты, из оставшегося (если экономно жить, а живут экономно, стараются) еще половина остается в свободном обороте.
— Тогда, значит, — заключила Рита в тот вечер на берегу посеревшего от сумерек Евфрата, — тогда надо сделать ставку на вывоз товара.
— Вот если бы устроить тебе какой-нибудь внезапный вызов. Тогда бы и вывезли две нормы…
Юрка натягивал после купания спортивные штаны. Становилось прохладно.
— Юр, — совсем смирно, задумчиво проговорила Рита. — У тебя ведь есть знакомый врач?
— Да где, нет! — сказал Юра с огорчением.
— Юр, ну как же, — усердно напоминала Рита, добавляя глазами и молчанием. — Есть у тебя знакомый врач! Ну, врачиха…
Юрка дико взглянул:
— Ну. И что?
— Ну и попроси ее, пусть сделает мне телеграмму, заверенную по форме, как там это делается, врачи должны знать… Телеграмму, что, мол, так и так, умерла… — Рита запнулась перед тем, как произнести вслед за этим имя своей матери.
— Да? — поразился Юра.
Они помолчали. Тихо было над арабской пустыней. У палатки Коля Кузовлев варил на походной газовой плитке уху. О костре здесь мечтать не приходилось: нечего сжигать, вся древесина обратилась в глубинах земли в нефть. Над пустыней зажигались в опустившейся тьме вангоговские огненные шары — это бедуины освещали свой вечер китайскими фонарями — хитроумными такими устройствами, в которых пары керосина сгорали по шаровой поверхности и свет давали изобильный и яркий.
— Только письмо для нее — ну, в котором ты ее попросишь об этом, надо будет с кем-нибудь передать в руки, кто едет в отпуск, — надежнее, чтоб бросили в ящик там. Чтоб не думать об этом… М?
Юра быстро кивнул. Рита сразу отвернулась и с облегчением выполненного долга пошла к палатке, помогать Миле в приготовлениях к ужину.
— Вот, — сказала она Миле, как бы ставя точку своим мыслям. — А душу начнем воспитывать, когда вернемся домой. На сытый желудок оно пойдет лучше, воспитание души. Так и Маркс, по-моему, учил?
Это у них накануне разговор был — для чего человек живет. Они как раз делали вдвоем покупки для пикника. (Мясные консервы, голландский сыр, овощи и фрукты, коробку шоколада, большую коробку печенья, масло. У каждого торговца на полках громоздятся этажи баночек, коробочек, пакетов — не разобраться в пестроте этикеток: зубная паста, масло, хна, жевательная резинка, макароны, на полу мешок с орехами и кастрюля с лябаном — овечьей простоквашей. Торговец наливает тягучий ацидофильный лябан поварешкой в полиэтиленовый пакет, взвешивает и завязывает тугим узлом. Готово.) Рита рассказала, как в Москве она спросила у одной старушки дорогу в магазин, а та хвастливо объявила, что дороги в магазин не знает, а только знает дорогу в музей. Такая вот прогрессивная. Я, говорит, как ушла на пенсию, так стала питать исключительно свои впечатления: хожу на выставки, в театры, читаю книги и вообще. А Рита глядит на нее и с ужасом думает: ну и куда же ты эти впечатления копишь? Помрешь не сегодня завтра, и все они пропадут. Это ведь не деньги, их в наследство не передашь — так на кой леший их набирать, на смерть глядя?
А Мила Кузовлева с ней не согласилась. А если, говорит, представить, что смерть — это роды в другой мир? Как рождается человек из матери в этот мир, так потом из его материального тела вылупляется следующая стадия существования — душа, в иной мир, в следующий. Девять месяцев тебя вынашивала мать, пока ты развивался из зародыша, а вся последующая жизнь дается для того, чтоб ты выносил в себе и развил душу. И вот настает такой момент, душа созрела и проклевывается наружу, как цыпленок, а ненужное тело, как скорлупа, отпадает.
Однако, сказала Рита, большинство людей живут как придется, никто эту душу не вынашивает и не беспокоится о ней — Рита, по крайней мере, таких не встречала, — а ничего, все благополучно умирают, и скорлупа их бренного тела отваливается так же успешно, как с поспевшей души.
— Это выкидыш! — убежденно сказала Мила.
Тут же на базаре пекарня: пресные лепешки и батоны продают прямо из печи. Толкутся в очереди вертучие ребятишки, покупают для семьи на день тридцать — сорок лепешек и раскладывают их студиться на затоптанном асфальте. Чтобы не обжигать руки.
— Пустяки, — говорит на это Мила. — Иммунитет надежный.
…Нет, ну а что, ну получит Рита телеграмму, что умерла ее мать. Ну, и что тут такого опасного? На самом деле ведь она от этого не умрет, ведь так? Это ведь сплошное суеверие, когда говорят: «накаркаешь». А раз суеверие, значит, никакого вреда никому не будет. Ну кому вред? Никому. В школе же учили: материя первична, сознание вторично. Значит, наоборот не может быть. И телеграмма о смерти не может вызвать эту смерть. Ну кто пострадает? Никто. Одна только польза всем!
