Я позвонил Лешке в первый же день, как приехал. Узнал он меня не сразу, но обрадовался и зазвал в гости.
– Я переехал, но совсем недалеко, – сообщил он мне. – Около магазина, ну где Лялька раньше жила, помнишь? – Он засмеялся коротким смешком, точно как в школе.
Еще бы я не помнил. Мы с ней ходили заниматься английским, тут же, неподалеку, и после занятий я провожал ее домой, пока нас не стали дразнить женихом и невестой. Лялька относилась к этому спокойнее, а я краснел мучительно и злился, потому что она мне нравилась, и невыносимо было, что мою тайну так бесцеремонно раскрывают. Нина Павловна попробовала пристыдить моих обидчиков, но получилось еще хуже, и мы совсем перестали общаться с Лялькой, кроме как на занятиях. А потом наша преподавательница переехала, я перешел в другую школу, и все прекратилось само собой.
– Давай я тебя встречу у метро, – предложил Лешка. – Я с работы еду около шести, подберу тебя. Нет, на машине я не езжу, на фиг надо, в пробках стоять! А сам ты не найдешь, ты ж давно у нас не был.
Он потолстел и немножко полысел, я, наверно, тоже краше не стал. Мы неловко обнялись и пошли по дорожке через соседний квартал, еще не затронутый строительным бумом.
Дневная жара спала, и птицы раскричались в кронах. Я поразился в очередной раз, как разрослись деревья, – мы сами высаживали их, маленькими прутиками, ведь прекрасные наши новенькие дома стояли посреди чистого поля, а вернее, среди непролазной рыжей глины. Только рядом с моим домом случайно сохранился луг, где мы с мамой собирали лекарственную ромашку – заварить и пить от живота или красить мамины волосы в золотистый цвет.
Мы перешли через Ленинский, а дальше был забор – там, как всегда, возводили что-то громадное, но хотя бы проложили аккуратные деревянные мостки.
– Помнишь, какая здесь всегда была грязь? – спросил Лешка.
– Ага. А помнишь, был мостик, он так классно качался?
– Да, а потом его смыло наводнением, тебя тогда не было, ты в деревню уехал. Это было классно! – Он задумался. – Странно, столько лет я здесь живу, а стройка не кончается. Все время что-то меняется. Сначала овраг был, потом пруды…
– Так это еще не сначала! – заметил я. – Вначале была речка, потом ее осушили, и остался овраг. Я недавно читал про это. Черт, забыл книжку принести, ну в следующий раз.
Я совсем не узнавал наш квартал. Там и сям высились гигантские башни, самая высокая – у леса, этажей в пятьдесят. Перспектива ощутимо съежилась, и обветшавшие за эти годы пятиэтажки казались маленькими уютными избушками из детской сказки: тополя и ясени скрывали их целиком. А многих домов уже и не было.
– Погоди, – попросил я и остановился. Я закрыл глаза и вспомнил, как все здесь было раньше, три дома в линеечку, и как мимо них шел проезд, где мы играли зимой в хоккей, а летом в вышибалу, кто где жил и как пахло в каждом подъезде. И как звенел красно-синий резиновый мяч, прыгая на асфальте, в первый день летних каникул. И как мы рисовали клетки для классиков, отмеряя «по три лапти» на каждый квадрат. У Лешки мама была учительницей в старших классах, и у него всегда был настоящий мел, который оставлял самые жирные и белые линии. Зато он быстро стирался, а если рисовать сухой штукатуркой, клетки держались долго. Однажды мы нашли на свалке целый ее лист и просто не знали, как быть с таким сокровищем.
Мой друг терпеливо ждал.
Наконец мы поднялись на шестой этаж и вошли в квартиру.
– Мои на даче, так что организуем все по-холостяцки, – предложил Лешка, но тут я сообразил, где стоит его новый дом.
– Слушай, ведь у тебя сзади музыкальная школа! А я как раз тебя хотел кое о чем спросить.
Он посмотрел на меня, поколебался, а потом предложил:
– Пойдем на задний балкон? Покурим.
Двор окружали четыре белоснежных небоскреба, а посредине, за зеленой сетчатой занавеской, тяжелый экскаватор топтался на груде щебня.
* * *
Мне нечего больше рассказать о храме Преображения. Лешка помнил роспись на стенах, но никогда не думал об авторе. Был ли это Васнецов или кто-то еще? Да и какая будет разница, когда уйдут те, кто еще помнит неуклюжее здание музыкальной школы?
Я аккуратно разглаживаю желтый хрупкий листок, вкладываю его обратно в книгу. Пусть будет Васнецов, вот и Илья Михайлович пишет. Уж кому знать, как не ему.
Цыганка с картами, дорога дальняя
Первого черного кота подарил мне сын Митька, ему тогда было семнадцать лет. Он только в университет поступил, хорошее время. Завел себе девочку, мне ее не показывал, но я иногда вечером дома находил то окурок с помадой, то заколку. Я уж его не спрашивал ни о чем, просто стал звонить домой перед выездом.
Весной он вдруг спрашивает:
– Тебе котенок не нужен? Черный. Маленький еще совсем, месяца три.
Я стал расспрашивать. Оказалось, его девочка подобрала котенка на помойке, принесла домой, а родители против. Ну что ей было делать?
Марина, жена моя, вдруг очень загорелась – давай котика возьмем, что ж ему, пропадать? Я-то не возражал. Когда я был мальчишкой совсем, еще в Переславле-Залесском, кого только у нас не было: отцовы охотничьи собаки, кошки без счета, куры во дворе, кролики… Это потом уже, когда война началась, и родители переехали, никого не осталось: как-то в голову не приходило в войну заводить собак-кошек в городской квартире.
Потом в экспедициях собаки у меня, конечно, были. Олени были, лошади. А кошек не было. Они к дому привычные, а какой у полевика дом?
Митька приехал на следующий день, приволок котенка в большом портфеле – в метро же эти уроды с котами не пускают. Зверь сидел внутри, вылезать боялся, только глазами лупал и пищал. Марина его тут же взяла в оборот: вытащила, вычесала, напоила молоком и весь вечер с ним сидела. Ничего, освоился – уже к концу дня бегал за бумажкой на веревке.
Хвост у него был перебит в паре мест и от этого слегка зигзагом, но это ничего – нам на конкурсы красоты не ходить, а мужика шрамы украшают. И был он абсолютно черный, ни одного белого волоска. Даже жутковато. Имя ему уже дала Митькина девочка – Тимофей, правильное такое котовое имя. Мы его звали фамильярно – Тимошкой, он откликался. До смешного: скажешь «Тимошка!» – исправно отвечает «Мрррр!»: и раз, и два, и десять, пока тебе не надоест. Сын как-то час просидел, экспериментировал, наконец Тимошка ушел от него, пришел ко мне и спрятался за штору.
Однажды я все-таки увидел Митькину девочку. Забыл позвонить, пришли с Мариной домой рано и застукали детишек. Хорошая девчонка была, красивая. Покраснела ужасно, хотя что краснеть, всего пара пуговичек и была расстегнута. Хотела убежать, но Марина стала про кота расспрашивать, потом пошли у них какие-то бабские разговоры, и ничего, тоже освоилась, болтала без умолку, пока Митька ее не утащил на улицу. Правильно, что толку дома сидеть, когда предки приперлись.
Это их словечко «предки», правда, к нам не совсем подходило. Мы с Митиной матерью в разводе были, Марина – моя третья жена, так что технически-то она не предок была. Но Митьку любила и баловала. В то время он уже взрослый стал и много времени у нас проводил. Его тянуло к мужской компании, а мать его все держала за мальчика. Даже иногда мне пеняла – что у тебя за обстановка для ребенка, мужики, пьют, курят, в выражениях не стесняются. Когда-то, на Севере, они ее не смущали, у нас вечно дым коромыслом стоял, кто-то ночевал на кухне, иногда неделями друзья жили. А ведь это те же ребята были, северяне. Где им, спрашивается, было в Москве останавливаться, не в гостинице же? У меня первые несколько лет, как наш геологический кооператив построил этот дом, дверь вообще не запиралась. И Митька моих друзей с детства знал, всегда так ждал, когда они приедут.
Что до крепких выражений, то я всегда советую брать пример с Гашека. Не люблю я, когда делают вид, что жопа есть, а слова нету. Митька вот в детстве не знал, что слово «засранец» считается неприличным. Правда, пришлось ему объяснить, когда в школу пошел.
Так что в выходные Митька всегда приходил, а иногда и на неделе. Комната его за ним считалась, хотя я туда перетащил письменный стол. Я тогда докторскую добивал, работал часов до двух ночи. Тимошка, конечно, приходил компанию составить. Вспрыгивал на стеллаж, ходил по полкам. Я просто поражался, там же узко, ну сколько от книжек остается свободного места – пять сантиметров? И как же он ничего не роняет и сам не падает? Вообще-то он был очень быстрый и иногда начинал беситься, носился по квартире. Разгонялся, взбегал по стене в коридоре, пробегал по потолку – там антресоли, низко – и спрыгивал опять на лапы. Или сидел на стуле, долго подбирал под себя лапы, примащивался, а потом прыгал в антресоль и пропадал там надолго. Интересно – когда Митька был маленький, он туда любил залезать, тайник себе устроил. А теперь, значит, Тимошка это место унаследовал.
