Учиться плавать я начал сам, лет с восьми, когда мы жили еще в Тифлисе. Взрослые мальчики брали меня с собой на реку Куру, чтобы я охранял их одежду, пока они купались. Для меня они надували пузырь из подштанников, на который я ложился и так колотил по воде руками и ногами. В конце лета я уже мог немного проплыть.
От реки Йори был отведен канал для полива бахчей и мельницы. Повыше мельницы находилась запруда для регулирования стока воды. Здесь я и проводил свои тренировки. Однажды я решил рискнуть – переплыть пруд – и допустил оплошность. Не зная, какая глубинау противоположного берега, я преждевременно опустил ноги, но дна не достал. Как снова принять горизонтальное положение, я не знал и, естественно, стал захлебываться. Сколько так барахтался – не помню. Помню, что когда опускался и доставал дно ногами, то, отталкиваясь от него, подымался вверх, хватал воздух и с зажатым ртом снова уходил под воду. Наверное, я дергался, как поплавок, очень долго. Но все же как-то выбрался на берег. И тут же потерял сознание. Придя в себя, я почувствовал большую слабость: дрожали ноги, меня рвало водой. Несмотря на то что было очень жарко, я дрожал как осенний лист и весь был покрыт холодным потом. Наконец, успокоившись и согревшись, с трудом, на дрожащих ногах, вернулся на мельницу. Но судьбе суждено было еще раз испытать меня на воде.
Не прошло и недели с того злополучного водяного кросса, как на нашу мельницу приехала грузинская семья. Отец, мать и их сын, лет семи. Так вот, этот «патара-бичо» (маленький мальчик), гоняясь за бабочками, подошел к запруде, и не успел я опомниться, как он, оступившись, упал в воду и начал тонуть. Берег в том месте был крутой, да и глубина порядочная. Не знаю, что меня подтолкнуло, но я сразу прыгнул вслед за ним, и, конечно, на живот. Он был очень худой – легкий! – и уже захлебнулся. Я схватил его за волосы и так тянул, пока не задел животом дно. На берегу, зная на своем опыте, что нужно делать, я приподнял его за ноги вверх. Через некоторое время из него полилась вода. Я очень испугался, как и в тот раз, когда тонул сам. А он, выпучив на меня глаза, бодро мне так и говорит:
– Видел, как я хорошо плавал! Вот только много воды напился. Хочешь, я снова поплыву, только рот закрою?
Глаза у меня полезли на лоб. Схватил я этого «бичо» под мышку и потащил его к отцу. Мать и отец руки, ноги мне целовали, благодарили, а их сын Вано-джан все время звал меня идти опять купаться, хотел еще раз показать, как он может плавать. Я смолол им зерно вне очереди и только тогда успокоился, когда они уехали в свою деревню.
После сезонной работы на молотилке некий Шабунин Александр Ефимович, хозяин жестяной мастерской с Эриванской улицы, взял меня к себе в мастерскую учеником, где я проработал два года. Мы ладили ведра, рукомойники, чайники и прочую жестяную премудрость. Работали с соляной кислотой и с расплавленным свинцом по десять – двенадцать часов, без всякой доплаты за вредность и сверхурочные.
Однажды Шабунин объявил, что вынужден закрыть свою мастерскую. Он мне так и сказал:
– Я разорился, все идет крахом, как хочешь, а денег у меня нет.
Я знал, что он говорит правду, и попросил его, чтобы он помог определить меня на работу на завод «Арсенал». Мысль эта ему приглянулась, и он наказал мне прийти завтра пораньше за ответом. Рано утром он встретил меня словами:
– Ну, радуйся, все устроил. Начальником жестяно-штамповального цеха работает мой хороший друг. Через три дня тебе выпишут пропуск на «Арсенал», там ты должен будешь сдать экзамен на подмастерье. За шесть часов необходимо изготовить из жести железнодорожный фонарь. Сможешь сделать – примут на завод; если нет – то я не виноват, а посему становись у верстака и начинай тренироваться.
Я, конечно, не знал, что это за фонарь, как его кроить и делать. Все три дня были посвящены работе. К концу третьего дня фонарь был мною кое-как освоен. В основном там было много пайки из почти пятидесяти полосок и вогнутых деталей. В назначенный день я пришел на «Арсенал». Получив задание, я сначала нервничал, но потом успокоился, и дело пошло неплохо. За час до конца смены я закончил свой фонарь и сдал мастеру. Мастер сказал, чтобы я пришел за результатом через пять дней. Эти несколько дней показались мне чуть ли не годами. В голову лезли нелепые мысли, по ночам снились кошмарные сны. Я даже похудел, наверное, на пять килограммов. Но, наконец, за все мои мучения был принят на работу помощником мастера четвертого разряда.
На заседание мандатной комиссии на аэродром «Навтлуг» я примчался прямо с завода «Арсенал», где работал слесарем. По существу, то был не аэродром, а небольшая площадка размером 200 Ч 500 метров. По ее краю размещались три деревянных ангара, в которых стояли иностранные самолеты типа «Фарман». Пока я добирался на велосипеде до станции Навтлуг, что от завода порядочно – километров около десяти, – мандатная комиссия закончила свою работу. Рассмотрев мое заявление заочно, комиссия постановила: отправить Слюсарева С. В. кандидатом в военную теоретическую школу летчиков. Когда я подъехал, мне выдали документы на проезд от Тифлиса через Москву в Ленинград. Меня это так поразило, что всю дорогу домой до станции Тифлис я летел как угорелый по шпалам железной дороги. Сумасшедшая радость, что наконец-то исполнилось мое желание – поступить в летную школу, да еще в славный революционный город Ленинград, – заполнила все мое существо, и от избытка счастья я выделывал всевозможные трюки на своем довольно уже изношенном велосипеде.
Год учебы в Ленинграде пролетел незаметно. Грустно было на душе, когда мы, курсанты-выпускники, разъезжались по новым местам. Я и еще несколько ребят выбрали летную школу под Севастополем – Качинскую, которая приняла курсантов в тринадцатый раз.
Наш первый аэродром находился метрах в 600 от берега моря. Взлетать приходилось с запада и первый разворот производить над морской акваторией. Существовало предвзятое мнение – поменьше находиться над морем. Это объяснялось ненадежностью наших старых самолетов, неоднократно ремонтированных моторов «либерти», которые очень часто давали сбой, особенно на взлете. Погода в Крыму стояла чудесная. Метеорологические условия позволяли летать ежедневно.
Крымская земля. Влажный горячий ветер дует с моря. Только в тени под обрывом можно еще дышать.
– Ну, ну, – приветствует меня, спускаясь по лестнице, мой верный друг Леша Щербаков. – Почему спрятался в тени? Пошли тогда уж в море.
Я продолжаю лежать, глядя на невысокие камни, о которые непрерывно бьются прибрежные волны. Потом неохотно поднимаюсь, и мы идем по узкой песчаной отмели. Из-под камней выскакивают маленькие ловкие крабы и боком-боком бегут к воде. После купания, которое особенно не охлаждает, снова ложимся на горячий песок. Не хочется думать ни о чем. Одно толькобеспощадное солнце непрерывно льется сквозь крепко сжатые веки. Мы с Алексеем быстро перебираемся в тень под стену обрыва, подальше от наката волн. Я ложусь так, чтобы ноги оставить на солнце. Ревматизм – память о полуподвальном детстве. Под ритмичный рокот волн меня разморило вконец, нет даже сил приоткрыть глаза, не то чтобы встать. А все-таки хорошо жить на свете. Над тобой – обширная синева неба. Горячий ветер массирует тело. Высоковысоко в небе парит медленными кругами орел, превращаясь в далекую черную точку.
Так протекает наш послеобеденный отдых. С утра – полеты, после обеда – отдых на море, благо оно здесь близко. Загораем, купаемся, снова валяемся на горячем песке. Под водой гоняемся друг за другом, стараясь схватить кого-либо за ногу. Это называется у нас – «вести воздушный бой». Неожиданно появляется дневальный и объявляет о построении на ужин. Бывает, что ради моря поступаемся и ужином. Тогда можно пролежать на песке до темноты, когда наступающая ночь оденется бесчисленными, яркими, как свечи, звездами – и сразу наступит прохлада, идущая с моря.
Ранним утром, еще до восхода солнца, инструкторы поднимаются с площадки возле ангаров и разлетаются по аэродромам, где будут проходить учебные полеты. Первый полет в сорок минут предназначается для личной тренировки. Земля еще окутана плотной предутренней дымкой, а мы резвимся в синем небе на своих самолетах в восходящих лучах солнца. К этому времени из-за гор поднимается солнце. Да, нет ничего прекраснее, чем видеть, как зарождается день. Целых четыре года я встречал восход солнца в воздухе. Курсанты распределены. Личный состав эскадрильи построен. Дана последняя команда: «По самолетам!» Каждый экипаж направляется к машине. Подхожу и я к своей красавице – СБ «катюше» и перед тем, как надеть парашют и сесть в кабину, ласково глажу ее по фюзеляжу, приговаривая: «Здравствуй, дорогая „катюша“. Как настроение? Как сегодня в полете будем себя вести?» И мне кажется, что она вся подобралась, а после моих ласковых слов будет предана мне всю мою летную жизнь и послушна в учебном и боевом полете.
