— Погодите, не опускайте руки! — уговаривала Глория. — Может, попробуем еще?
— Конечно, — ответила Эйлин.
24
В те дни, когда у Коннелла не было матча или тренировки в детском спорткомплексе «Элмджек», он шел в парк на Семьдесят восьмой улице, хотя и побаивался слегка. Здесь играли в софтбол — без отбора по уровню мастерства, участвовать могли все желающие. Во время игры Коннелл чувствовал себя под защитой. Приходили играть белые парни лет двадцати, в банданах и тренировочных штанах, врубали на полную мощность классический рок, а в перерывах между софтбольными матчами играли в хоккей на роликовых коньках и пили пиво, пряча бутылки в бумажные пакеты. Почему-то работать во второй половине дня им не требовалось. Ровесницы Коннелла от них были без ума.
Ему нравилось играть со старшеклассниками — они не возмущались при каждой его ошибке. И вот он перебрасывается мячом с каким-то парнем, а тут к нему приближается Бенни Эрасо, такой походочкой, словно у него в каждом кармане по кирпичу. Бенни еще год назад вышибли из школы Святой Иоанны Орлеанской. Теперь он перешел в «Ай-Эс-145». В пятом классе Коннелл помогал ему по математике — давал списывать домашку и подглядывать в контрольные. Младший брат Бенни, по имени Хосе, до сих пор учился в школе Святой Иоанны и вместе с другими иногда подкарауливал Коннелла после уроков.
— Ты бы думал хоть немного, что о тебе говорят, — сказал Бенни.
— А что?
— Пацаны говорят, что ты слабак.
Бенни был в спортивной майке с эмблемой «Чикаго буллз»[19], на верхней губе у него пробивались усики, и от него разило одеколоном.
— Надо же, оказывается, обо мне говорят.
— Я просто предупредил.
— Я не слабак, — сказал Коннелл.
— А люди болтают нехорошее. Ты бы озаботился все-таки.
— Спасибо за предупреждение. — Коннелл подхватил мяч.
— Давай после игры пойдем со мной. Тебе нужна нормальная кликуха.
— У меня уже есть. — Он сам не знал, почему это говорит.
Бенни посмотрел недоверчиво:
— Да ну? Правда, что ли?
— Угу.
— И какая?
Пришлось быстро соображать.
— ЛДР. — Это сокращение первым пришло на ум.
— Встречал такую.
— Только никому не говори, — струсив, предупредил Коннелл.
— А что это значит?
Снова пришлось включать мозги.
— «Людские души ранимы», — сказал Коннелл.
Бенни обдумал его ответ.
— Глубоко.
— Рад, что нравится.
— Если кто услышит, что ты его кликуху присвоил, капец тебе.
— Она моя, правда.
— Потом нарисуешь, — сказал Бенни. — Я только к маме смотаюсь.
— Я больше на стенах не рисую, — ответил Коннелл, стараясь говорить с достоинством.
— А чё так?
— Один раз чуть не попался.
— Зассал?
— Нет, просто озаботился, что обо мне говорят. Родители, в смысле, — попробовал пошутить Коннелл.
Бенни толкнул его так, что Коннелл попятился. Парень, с которым он играл, уже ушел.
— Я серьезно! — заявил Бенни. — Пацаны говорят, что ты слабак. Учти.
Коннелл понимал, что сейчас сделает глупость, и все-таки не удержался — закатал рукав и напряг мышцы:
— Слабак, значит?
Бенни вытащил из кармана складной нож.
— А то не слабак? — тихо спросил Бенни. — Повтори.
Коннелл молчал.
— Скажи еще раз, что у тебя своя кликуха есть. Скажи мне, Конни.
Бенни сдавил рукоять ножа, чтобы выскочило лезвие, потом снова его закрыл, но убирать сложенный нож не стал, так и держал в руке.
— Чего ты от меня хочешь? — От страха у Коннелла отшибло соображение.
— Скажи: я трус и обоссался, потому что педик.
— Я трус... — Тут Коннелл замолчал.
Произнести вслух остальное язык не поворачивался.
— Договаривай!
— Я трус и обоссался...
Бенни снова показал ему нож:
— Все полностью говори!
У Коннелла что-то сжалось в животе.
— Я трус и обоссался, потому что педик.
Бенни чуть не подавился от хохота.
— Ну ты лучше такого не говори все-таки, а то совсем уважать не будут! — Он спрятал ножик в карман. — Как будто я стал бы тебя резать.
Бенни сделал вид, что хочет его пихнуть. Коннелл шарахнулся, и Бенни опять заржал:
— Не бери чужую кликуху, если жить хочешь. Огребешь так, что мама не горюй. Ладно, урок окончен.
По дороге домой Коннелл без конца повторял про себя слова, которые покорно произнес: «Я трус и обоссался». Отец лежал на диване в наушниках. Коннелл постоял, глядя на него сверху вниз. Отец мерно водил указательным пальцем в воздухе туда-сюда, крепко зажмурившись, как будто напряженно высматривал что-то, видимое только в абсолютной темноте. Когда в наушниках звучало приглушенное крещендо, он с такой силой взмахивал рукой, что даже чуть приподнимался на своем ложе. А когда музыка стихала, он лежал неподвижно, все так же зажмурившись, только грудь поднималась и опускалась в такт дыханию.
Бросив школьную сумку на стол, Коннелл отправился вниз, в подвал. Там прибавил на штангу по десятифунтовому диску с каждой стороны и улегся на скамью. «Поднимай, слабак!» — велел он сам себе, но не смог оторвать вес от пола. Тогда он снял добавочные диски и начал поднимать штангу, делая перерывы на счет десять.
Вдруг ему пришло в голову, что можно было и отшутиться. Сказал бы: «Я не трус, но я боюсь». Всегда у него так — хороший ответ придумывается слишком поздно. Отец это называет по-французски: esprit d’escalier — остроумие на лестнице. Тем, кто умеет с ходу отбрить, не приходится бояться, что их будут обзывать жирдяями, или зубрилами, или педиками. Для этого нужно всего лишь немного злости. Чтобы по-настоящему захотелось выставить своего собеседника идиотом. А ему не хочется. В глубине души — а может, даже и не в глубине — он знал, что действительно трус. Наверное, поэтому так легко согласился повторить то, что требовал Бенни.
Наверное, это из-за отца он такой. Отец слишком хороший, слишком правильный. Не то чтобы он запрещал Коннеллу драться. В прошлый раз, когда Коннелл пришел домой с подбитым глазом, отец сказал: «Если бьют — давай сдачи. Я тебя за это ругать не буду». А Коннелл не хотел рисковать. Боялся, вдруг из школы выгонят. Не хотел испортить себе характеристику. Перекрыть самому себе дорогу в хороший вуз, к хорошей жизни. Ему нужно вырваться из своего района, а для этого необходимо, чтобы учителя и директор школы были на его стороне. Ну вот, добился своего — заработал стипендию, учится в отличной школе на Манхэттене, куда уж лучше. Может, он и трус, но хоть не такой мудак, как Бенни.
Коннелл снова добавил вес на штанге. Сказал себе: «Поднимай, педик вонючий!» — сначала мысленно, а потом вслух, словно пароль в новый клуб. На этот раз ему удалось приподнять штангу, правда она тут же грохнулась обратно. Отец не прибежал узнать, не изувечился ли сын. Видать, наушники успешно отсекают все посторонние звуки.
«Трус, — повторял Коннелл про себя. — Слабак. Педик вонючий».
25
Эд с самого утра работал в гараже. Скопившееся там барахло выволок во двор, ставший от этого нестерпимо похожим на соседские. Пот лил с Эда ручьем — жарко, май.
— Я возьму с собой Коннелла, — сказала Эйлин.
— Ладно.
— Ты точно не хочешь с нами?
— Я занят, как видишь. — Он указал на гору мусора.
Эйлин было немного совестно, что она увозит сына, — вероятно, он должен бы помочь отцу, но у нее просто не было сил снова ходить одной по чужим домам.
В машине Коннелл отыскал радиостанцию «Зед-100» и прибавил громкости.
— Почему ты не говоришь сделать потише?
— Да ничего, не так уж и громко.
— Папа всегда велит убавить, когда он за рулем. Говорит, музыка мешает сосредоточиться.
— А мне не мешает.
Эйлин принялась отбивать такт пальцами свободной руки. Эту песню она и раньше слышала по дороге на работу. Коннелл улыбнулся, и Эйлин в кои-то веки почувствовала себя любимым родителем. Обычно мальчик был ближе с отцом. Наверное, все из-за того, что она так скоро вышла на работу после родов. А по вечерам разговаривала по телефону с подругами, словно отрабатывала вторую смену. Сейчас она понимала, что это был ее способ убежать от реальности. Когда они переедут, все изменится. Она сможет быть такой матерью, какая нужна ее сыну.
— У папы много разных дел, у него голова перегружена, — великодушно сказала Эйлин.
— Дерганый он какой-то. Вцепится в руль обеими руками и не отпускает. Слова ему не скажи...
Когда они только познакомились и Эд заезжал за ней, он лихо вел машину, выставив локоть в окно, точно крутой киногерой.
— Ты не знаешь, как трудно быть взрослым. Столько всего приходится постоянно держать в уме...
— А когда на платную дорогу должны выехать, заставляет готовить мелочь за милю от будки. Жутко психует, если я не выложу все монетки на ладонь и не пересчитаю. А потом швыряет их в коробку с такой силой, как будто бейсбольный мяч кидает. Стыдно прямо. Что с ним? Почему он такой?
